Страница 77 из 113
— Я так смеялся!..
Как, впрочем, не любила и хищного выяснения, кто есть кто в этой лукавой прозе о некоем «Независимом театре». Конечно, только ленивый дурак не узнает характернейших черт Станиславского, Немировича-Данченко, Качалова, Книппер-Чеховой, Ливанова, Яншина, но этого узнавания Елена Сергеевна и не хотела, дабы розыск прототипов не уводил от главного смысла «Записок»:
«Не об этом. Не про это. Это трагическая тема Булгакова — художник в его столкновении все равно с кем — с Людовиком ли, с Кабалой, с Николаем или режиссером».
Имеются, понятно, в виду — пьеса «Мольер» (иное название «Кабала святош») и биографическая повесть «Жизнь господина де Мольера», пьеса «Пушкин» («Последние дни») и сами «Записки покойника».
Действительно, всюду — то самое столкновение, о котором говорит Елена Сергеевна. Не исключая конфликта с режиссером Иваном Васильевичем, читай: Константином Сергеевичем. Ему, как и Владимиру Ивановичу Немировичу-Данченко, измученный ими Булгаков не мог простить испытанных унижений и, как он считал, многократных предательств, замешанных на трусости.
Он — не мог. Тем более не простила вдова, поставив, как видим, основателей Художественного театра в ряд с королем, наградившим Мольера опалой, и с императором, которому мы никак не может забыть гибель Пушкина.
Столкновение с «режиссерами» настолько задевало Булгакова, что стало темой его шутливых домашних импровизаций.
Елена Сергеевна запомнила и записала некоторые из них. Например:
«Будто бы
Михаил Афанасьевич, придя в полную безнадежность, написал письмо Сталину, что так, мол, и так, пишу пьесы, а их не ставят и не печатают ничего, — словом, короткое письмо, очень здраво написанное, а подпись: Ваш Трампазлин.
Сталин получает письмо, читает.
Сталин. Что за штука такая?.. Трам-па-злин… Ничего не понимаю… Ягоду ко мне!»
Пропускаю сцену с Генрихом Ягодой, тогдашним главой госбезопасности, и еще кое-что — вплоть до эпизода, когда в квартире Булгаковых «будто бы» появляется нарочный с приказом: немедленно в Кремль!
«А на Мише старые белые полотняные брюки, короткие, сели от стирки, рваные домашние туфли, пальцы торчат, рубаха расхлистанная с дырой на плече, волосы всклокочены.
Булгаков. Тт!.. Куда же мне… как же я… у меня и сапог-то нет…
Человек. Приказано доставить, в чем есть!»
Доставляют. Дальше — вновь опускаю невероятно смешной эпизод, где Сталин, завидев босого писателя, измывается над сподвижниками, поочередно веля разуваться Ворошилову, Кагановичу, Микояну. Пока Булгакову-Трампазлину не приходятся по ноге сапоги Молотова.
«Сталин. …Ну, вот так! Хорошо. Теперь скажи мне, что с тобой такое? Почему ты мне такое письмо написал?
Булгаков. Да что уж!.. Пишу, пишу пьесы, а толку никакого!.. Вот сейчас, например, лежит в МХАТе пьеса, а они не ставят, денег не платят…
Сталин. Вот как! Ну, подожди, сейчас! Подожди минутку.
Звонит по телефону.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Константина Сергеевича. (Пауза.) Что? Умер? Когда? Сейчас? (Мише.) Понимаешь, умер, когда сказали ему.
Миша тяжко вздыхает.
Ну, подожди, подожди, не вздыхай.
Звонит опять.
Художественный театр, да? Сталин говорит. Позовите мне Немировича-Данченко. (Пауза.) Что? Умер?! Тоже умер? Когда?.. Понимаешь, тоже сейчас умер. Ну, ничего, подожди.
Звонит.
Позовите тогда кого-нибудь еще. Кто говорит? Егоров? (Зав. финансами МХАТа. — Ст. Р.) Так вот, товарищ Егоров, у вас в театре пьеса одна лежит (косится на Мишу), писателя Булгакова пьеса… Я, конечно, не люблю давить на кого-нибудь, но мне кажется, это хорошая пьеса… Что? По-вашему, тоже хорошая? И вы собираетесь ее поставить? А когда вы думаете? (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты когда хочешь?)
Булгаков. Господи! Да хыть бы годика через три!
Сталин. Ээх!.. (Егорову.) Я не люблю вмешиваться в театральные дела, но мне кажется, что вы (подмигивает Мише) могли бы ее поставить… месяца через три… Что? Через три недели? Ну что ж, это хорошо. А сколько вы думаете платить за нее?.. (Прикрывает трубку рукой, спрашивает у Миши: ты сколько хочешь?)
Булгаков. Тхх… да мне бы… ну хыть бы рубликов пятьсот!
Сталин. Аайй!.. (Егорову.) Я, конечно, не специалист в финансовых делах, но мне кажется, что за такую пьесу надо заплатить тысяч пятьдесят. Что? Шестьдесят? Ну что ж, платите, платите! (Мише.) Ну, вот видишь, а ты говорил…»
Дальше — в том же фантасмагорическом роде. Вспыхивает дружба между мастером и вождем, мастер внезапно уезжает по делам, вождь впадает в тоску, которую пробует развеять таким способом. Едет в Большой театр, слушает оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» и объявляет ее, как всем памятно (к сожалению, не по булгаковской импровизации), «какофонией» и «сумбуром в музыке»…
Тут не отделаться сразу от двух ассоциаций.
Первая. В июньском письме 1938 года Булгаков, наполовину всерьез выговаривая жене за допущенную ею оплошность, заключает:
«Это Коровьев или кот подшутили над тобой. Это регентовская работа!»
Ничего необычного. Для писателя его герои — живые, хотя бы настолько, чтоб воспринять их такими на разговорном, шутейном уровне. Впрочем, среди героев есть и такой, кого Михаил Афанасьевич был как будто совсем не прочь призвать наяву. И призвать с весьма конкретною целью:
«Хорошо было бы, если б Воланд залетел в Барвиху! Увы, это бывает только в романе!»
(Писано тоже жене, в том же июне 1938-го.)
А в Барвихе, в правительственном санатории, сидит Немирович-Данченко, на этот раз разъяривший Булгакова тем, что вызвал туда своего секретаря Ольгу Бокшанскую, сестру Елены Сергеевны, оторвав ее от перепечатки «Мастера и Маргариты»:
«Он здоров, как гоголевский каретник, и в Барвихе изнывает от праздности, теребя Ольгу всякой ерундой».
Подумаем. Разве могущественный персонаж тех домашних импровизаций, который, помогая Булгакову, уморил ненароком его обидчиков-режиссеров, не напоминает Воланда? Не с этой ли самою целью и дьявола из романа, словно народного мстителя, захотелось направить в Барвиху?
Заодно уж припомним: мастер в романе был доставлен из психлечебницы к Воланду примерно в том же «расхлистанном» виде, что и автор импровизации — к «будто бы» Сталину.
Это, как было обещано, ассоциация первая. Вот вторая.
28 марта 1930 года Михаил Афанасьевич Булгаков отправил правительству СССР, то есть — Сталину, длинное и яростное письмо. В нем излагались обстоятельства невыносимого существования автора запрещенных и хулимых произведений. Например:
«Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных — было 3, враждебно-ругательных — 298».
Разговор идет на понятном чиновникам языке цифр.
«Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.
Героя моей пьесы „Дни Турбиных“ Алексея Турбина печатно в статьях называли „СУКИНЫМ СЫНОМ“, а автора пьесы рекомендовали как „одержимого СОБАЧЬЕЙ СТАРОСТЬЮ“. Обо мне писали как о „литературном УБОРЩИКЕ“, подбирающем объедки после того, как „НАБЛЕВАЛА дюжина гостей“.
Писали так:
„…МИШКА БУЛГАКОВ, кум мой, ТОЖЕ, ИЗВИНИТЕ ЗА ВЫРАЖЕНИЕ, ПИСАТЕЛЬ, В ЗАЛЕЖАЛОМ МУСОРЕ шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, МУРЛО у тебя… Я человек деликатный, возьми да и ХРЯСНИ ЕГО ТАЗОМ ПО ЗАТЫЛКУ… Обывателю мы без Турбиных, вроде как БЮСТГАЛЬТЕР СОБАКЕ, без нужды… Нашелся, СУКИН СЫН, НАШЕЛСЯ ТУРБИН, ЧТОБ ЕМУ НИ СБОРОВ, НИ УСПЕХА…“ („Жизнь ИСКУССТВА“, № 44 — 1927 г.).
Писали „О Булгакове, который чем был, тем и останется, НОВОБУРЖУАЗНЫМ ОТРОДЬЕМ, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы“ („Комс. правда“, 14/Х. 1926 г.).
Сообщали, что мне нравится „АТМОСФЕРА СОБАЧЬЕЙ СВАДЬБЫ вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля“ (А. Луначарский, „Известия“, 8/Х — 1926 г.) и что от моей пьесы „Дни Турбиных“ идет „ВОНЬ“ (Стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…