Страница 66 из 113
На «заре перестройки», когда мы еще не притерпелись к стотысячным числам погибших от национальной вражды, всех нас потряс самый кровавый из первых ее выплесков — армянский погром в Сумгаите… Всех нас? Но вот в чем упрекнул собратьев-азербайджанцев прозаик Чингиз Гусейнов:
«…Ни один азербайджанский творческий союз не принес соболезнований за Сумгаит… В день, когда это случилось, Президиум Верховного Совета Азербайджана не осудил инцидент, прошел мимо этих событий… Но тогда власти промолчали. А мы, интеллигенция? Промолчали тоже!
Многие высокоинтеллигентные люди, живущие в Азербайджане, доказывают, что никакой резни не было или что она была спровоцирована. Но я прежде всего должен сказать, что осуждаю эту резню и считаю ее позором для своего народа. Эту первую фразу я должен произнести, как молитву, а потом уже начать анализировать: почему, зачем, откуда…»
Разве молчание интеллигенции не стало поощрением кровного, родового чувства? Того, что, случается (как и в тот раз), не только не совпадает с народным, но уничтожает, развращает его?
Обретение народом личностного самосознания способно выглядеть не соборностью, а своего рода размежеванием. Да так, впрочем, и есть. Но размежевываются не столько люди с людьми (хотя и не без того), не социальные группы, не классы, а Зло и Добро. Различие между ними может полустереться во всего только кровном, тесном, племенном единении — единении ради племени, ради крови. Не ради любви…
Итак, путь от «просто» особи к сложившейся личности, путь к народу от племени — естественный путь. Но к несчастью, он обратим. Даже и для народа, не говоря уж о человеке, которому, увы, всегда открыта дорога в маразм.
В этом смысле фраза: «Народ — это тоже личность» предстает и как предупреждение о всегда грозящей опасности. Сравнение с личностью наглядно и страшновато, поскольку знаем: нравственно деградируя, люди обычно этого не сознают. Не страдают от своей деградации, а, напротив, утверждаются в самомнении и бесстыдстве.
А чтó может быть нагляднее особи, так долго бывшей у всех на виду и даже за гробом не переставшей волновать наше воображение?
«Сталин убивал человека, потому что ему было необходимо уничтожить действия, характер, связи человека, а не самого человека. Поэтому Сталин никогда не считал себя убийцей»…
Опять — наш постоянный эксперт, но покуда прерву цитату ради своей неотвязнейшей аналогии — с блатным, с вором в законе. Ибо — можно ли сознавать греховность пролитой тобою чужой крови, если ты установил для себя самого совершенно особые правила? Иные, чем во всем окружающем мире?
«Мне говорят, что я подлец. Хорошо, я — подлец. Я подлец, и мерзавец, и убийца». Ни одному из писателей, вникавших в душевную логику Сталина, не пришло бы, думаю, в голову вообразить, будто он с такой откровенностью обнажал эту логику перед самим собой. Да и блатарь, за которого здесь рассуждает Варлам Тихонович Шаламов, вряд ли способен на столь безжалостный самоанализ. Но скрытая, необъявляемая логика пахана-уголовника и Верховного Пахана оттого не менее убедительна:
«Я… убийца. Но что из того? Я не живу вашей жизнью, у меня жизнь своя, у нее другие законы, другие интересы, другая честность!..»
Однако продолжу цитату из Липкина-эксперта, касающуюся непосредственно Сталина и того, почему он не считал себя убийцей:
«Его неслыханная подозрительность была обычной подозрительностью племени, рода, колена — в другом племени, роде, колене всегда таится опасность! Но постепенно получалось так, что он один стал целым племенем, а все, что не он, было племенем чужим, враждебным, коварным, даже грузины, которых он убивал с еще большей свирепостью, чем других, потому что они лучше его понимали…»
Это — путь человека, в данном случае Сталина, к нравственному и личностному растлению. Даже к самоуничтожению личности — так же как его политика репрессий по отношению к целым народам вела к самоуничтожению сталинской империи. И родило трагичнейшую из иллюзий: будто можно шагнуть назад, к родовому сознанию, к культурной обособленности.
Будто именно это и есть обретение национальной полноценности.
Но и сам этот шаг назад — невозможен. Национальное возрождение, которое происходит под знаком минуса, принимаемым за указатель пути вперед («без русских», «без вашего Пушкина», «без вашего языка»), — это самообман. Притом разрушительный.
Этот путь начинается с самообольщения, но ведет к распаду внутри самого народа. Шагая вспять, к племенному сознанию, народ не может вновь обрести племенную структуру, племенной кодекс. То, что давало — когда-то — форму его существованию.
У одних он остался в незапамятном далеке. У других, как у народов Кавказа, в недалеком прошлом — в недалеком, но безвозвратном. И когда чеченец Салман Радуев, ведомый (казалось бы) древней идеей кровной мести, оккупирует роддом с роженицами и новорожденными, это означает: блатной беспредел ворвался в то, что было воплощением предела, определенности, замкнутости. В микрокосм рода.
Так что дорога, быть может со всей добросовестностью задуманная как отступление к былому миропорядку, чья разумность доказана благообразными предками, — на самом дел путь прямиком в катастрофу. В распад.
Конечно, это относится ко всем советским народам, образовавшим-таки «новую историческую общность». Беда — общая, даже если мы перед ней не одинаковы.
Не одинаковы, однако — равны.
Оттого, между прочим, меня коробит слово «русификация», едва ли не главное обвинение, предъявляемое не только державной Москве, но «москалям». Что за русификация? Да разве она была?..
Нет. Поставлю вопрос иначе: разве была она? Разве именно так справедливо именовать то, что насаждалось сверху — в том числе и в самой России? Уж ее-то «русифицировать» как будто не было нужды, однако и с нею делали то же самое. Так что стоило бы сыскать другое словцо — «советизация», «коммунизация», чем уродливее, тем точнее. Потому что уродующим было само это действие. Вненациональное. Антинациональное.
Сам насаждавшийся русский язык — был ли он языком Пушкина или, скорее, брежневской «Малой земли»? Навязывая его как средство общения, его же и отнимали у нас, у русских, усредняя и умещая в границы обкомовского жаргона…
Хотя — не честно ли будет, положа на сердце руку, признать очевидное? То, что даже в таком варианте он, русский язык, был и надолго останется проводником в мировую культуру для многих народов.
Да, беда у нас общая, просто у каждой отдельной драмы свои особенности. Вот уж поистине — национальные по форме, социалистические по происхождению.
Русская драма — в том, что огромный народ, обделенный не менее прочих, к тому же размыт духовно. У него нет самозащитных реакций, которые есть у тех, кто был в положении обороняющихся. (Правда, иной раз подумаешь грешным делом, глядя, как ощетинивается иная самозащита: может, и к лучшему, что — нет?) И именно то, что он был обречен играть роль стержня и сердцевины, то есть между — inter, если вспомнить латынь, — показывает, сколь нелепо валить на него грех «русификации».
Оказаться в положении межеумочной, интернациональной основы, что ведет к утрате иммунитета, — по последствиям эта беда не меньшая и не большая, чем у тех, кто был вынужден, а иногда и согласен считаться вторыми, третьими и десятыми.
И если сегодня болезненно настаивает на своем первородстве, это тот же цифровой морок.
Не говорю о безумных крайностях: «Латвия для латышей», «Москали, геть из Украины», «Жиды, катитесь в Израиль», — на это бессмысленно тратить слова. Но и куда более благообразное по обличью — и оттого особенно соблазнительное — ощущение особенной предназначенности своего народа есть явление, в который раз повторю, узконациональное. Не вводящее нацию, как выражаемся ныне, в семью цивилизованных народов, а оттесняющее на духовную обочину.
Это — произошло. Со многими.
Могло ли не произойти — даже если заглядывать не в роковой и далекий 1917 год, не отступая во времени дальше именно сталинской национальной и культурной политики?