Страница 50 из 113
«Комитетом госбезопасности принимаются меры по выявлению инициаторов намечаемого сборища и контролю за развитием событий».
Здесь-то — как обойтись без принятия мер? Митинг! Незаконная сходка! И объявления — анонимные, как прокламация! А подсчитывать аплодисменты — это…
Но органы знали, что делали.
«Заговор чувств» — назвал Юрий Олеша свою слабую пьесу по сильной повести «Зависть». Речь, разумеется, шла о неподконтрольных эмоциях, переполнявших Олешина двойника Кавалерова, — о чувствах, несозвучных эпохе и обреченных на поражение.
Последовательной «культурной политикой» советской власти была организация заговора против чувств. Так воспитывался вкус «самого читающего народа», устанавливались границы его кругозора — путем устранения одних писателей, перевоспитания других, поощрения третьих.
Впрочем, работа с писателями (по деловой терминологии надсмотрщиков из ЦК) не ограничивалась устранением некоторых из них, а также поощрением и перевоспитанием живущих. Работа велась и посмертно.
— У меня для вас, товарищ Поликарпов, в данный момент других писателей нет. Идите и работайте с этими!
Крылатая фраза, сказанная товарищем Сталиным одному из самых ревностных и жестоких надзирателей над словесностью, который пришел к вождю жаловаться на недостаточную послушность своих поднадзорных, — эта фраза вряд ли характеризует принципиальные взгляды вождя на управление литературой. Сказанная, по-видимому, сгоряча, в раздражении, она скорее имела тактический смысл: укоротить вечно жалующегося подчиненного. Да, кстати, и укоротили, убрав из ЦК за «перегибы», — о чем после сталинской смерти выскажет сожаление Шолохов. На Втором писательском съезде в 1954 году в хамски-скандальной речи, теряя вслед за талантом и стыд, он скажет, что «большинство из нас с грустью вспоминают т. Поликарпова…». После чего прозвучат и будут зафиксированы в стенограмме аплодисменты.
Но стратегия партии, ярче всего воплощенная Сталиным, не зависела от либеральных тактических послаблений. И неуклонность партийной линии, может быть, особенно четко проглядывает как раз в обращении с мертвецами. Живого можно напугать и убить, а вы попробуйте сотворить нужное вам из того, чья жизнь и судьба уже как будто вне вашей власти.
Попробовали — не единожды и успешно. Так, с замечательным искусством был приручен Маяковский, помимо всего прочего — самоубийца. Ломая себя в угоду «настоящей действительности и проводнику ее — Советскому правительству и партии», не видя ничего противоестественного в том, «о работе стихов от Политбюро чтобы делал доклады Сталин», он уже своей самовольной, недекретированной смертью бросил вызов «настоящей действительности». Чем вполне заслужил обвинение:
Работа с писателем Маяковским после его «прогула» (не дезертирства ли?) началась с борьбы. Вокруг него, за него.
Все на том же Первом съезде писателей, в 1934-м, доклад о поэзии делал Бухарин, уже опальный, уже не Любимец Партии, но еще ее функционер и редактор «Известий». В докладе, вызвавшем споры и даже негодование (на Бухарина уже можно было кидаться), он, выделяя особо Сельвинского, Тихонова, Пастернака, говорил и о наследии Маяковского.
Говорил двойственно.
С одной стороны: «Его образы и метафоры поражали своей неожиданностью и непривычностью. Он запускал свою длинную, большую волосатую руку на самое дно развороченного быта…»
Красноречив был убиенный Николай Иванович! «…И вытаскивал парадоксальные прозаизмы, которые вдруг поэтически оживлялись в его смелых стихах. …Маяковский дал так много советской поэзии, что стал советским „классиком“».
А с другой стороны, критикуя соратника и последователя «Владим Владимыча» Николая Асеева, докладчик оборачивал острие критики и против покойного мэтра:
«Он (то бишь Асеев. — Ст. Р.) не видит, что „агитка“ Маяковского уже не может удовлетворить, что она стала уже слишком элементарной, что сейчас требуется больше многообразия, больше обобщения… и что даже самое понятие актуальности становится уже иным».
Как ни крути, но, сколько бы ни находил Бухарин недостатков у Пастернака (невнятность, эгоцентризм и т. п.), вкус его явно склонялся в сторону от «агиток» и даже от «прозаизмов».
То есть и пастернаковская поэзия оценивалась двояко. Опять же, с одной стороны, это «воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного мастерства… глубоко личные — а потому поневоле суженные — ассоциации и переплетения душевных движений». Тем не менее: «У него можно найти бесчисленное количество прекрасных метафор… Один из замечательнейших мастеров в наше время…»
В наше — когда «даже самое понятие актуальности становится уже иным». А Маяковский с его актуальностью, значит, уже в прошлом?
Что началось!
На Бухарина навалился безмерной тушей Демьян Бедный, уж с его-то агитками безжалостно списанный докладчиком в безвозвратное прошлое. Это было понятно, как и то, что Демьян обвинил Николая Ивановича в преувеличении роли Маяковского. Но, казалось бы, неожиданней было выступление Александра Жарова.
Этот комсомольский кумир, презиравшийся Маяковским до такой степени, что тот изобрел парную кличку «Жуткин» для будто бы неразличимых Жарова и Уткина, заступился за своего былого ругателя перед ругателем нынешним (ибо и ему досталось в докладе за примитивность):
«Николай Иванович… высказал некоторое пренебрежение к агитке Маяковского на том основании, что время агиток якобы прошло. Я думаю, что не потребуется даже аргументации для того, чтобы утверждать, что время лучших так называемых агиток Маяковского еще не прошло и пройдет не скоро (аплодисменты). Агитационные стихи Маяковского живут и волнуют многие тысячи читателей, до которых дошел Маяковский и до которых никогда не дойдут некоторые из поэтов, поднятых на щит т. Бухариным (аплодисменты)».
Намек понятен. Да если бы кто-то не понял, все разъяснил Алексей Сурков:
«Докладчик сначала утверждает, что Вл. Маяковский — классик советской поэзии, а в дальнейшем говорит, что „время агиток Маяковского прошло“.
…Для большей группы наших поэтов, для большей группы людей, растущих в нашей литературе, творчество Б. Л. Пастернака — неподходящая точка ориентации в их росте (аплодисменты)».
Аплодисменты, аплодисменты… Аплодирует уже плотно створоженная «сурковая масса», как остряки назовут ее двадцать лет спустя, в дни Второго съезда писателей, где самым главным докладчиком будет уже сам Алексей Александрович Сурков.
Что ж. Все снова понятно: и он, и Жаров, и Бедный, и Безыменский — еще одна жертва Бухарина — отстаивают свое право иметь свой уровень. Тот, который потом обернется триумфальным явлением Егора Исаева.
Из всех делегатов, возможно, один Пастернак не понял, что тут к чему.
С наивностью, превосходящей даже обычное состояние этого невнятного эгоцентрика, он вспомнит былое годы спустя, в автобиографическом очерке «Люди и положения»:
«Были две знаменитые фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. За вторую фразу я личным письмом благодарил автора этих слов, потому что они избавляли меня от раздувания моего значения, которому я стал подвергаться в середине тридцатых годов, к поре Съезда писателей. Я люблю свою жизнь и доволен ей. Я не нуждаюсь в ее дополнительной позолоте. Жизни вне тайны и незаметности, жизни в зеркальном блеске выставочной витрины я не мыслю».
Словно, не скажи Сталин свою знаменитую фразу о Маяковском — и роль «лучшего и талантливейшего поэта нашей, советской эпохи» кто-нибудь навязал бы ему, Пастернаку…