Страница 15 из 27
Морис отличался зычным голосом и привычкой во время спора разговаривать на повышенных тонах. Семейные беседы достигали уровня впечатляющих, если не сказать невообразимых, децибел, тем более что Эдвига, не обладая мощным голосом отца, унаследовала его способность перекрывать все другие голоса. Ей было всего двадцать два года, но она имела свое мнение обо всем. Говоря, она постоянно держала зажженную сигарету в углу рта. Это была настоящая дочь своего отца, она не только держала в руках весь дом, но руководила также фермой и самим Вламинком, когда он занимался сельскохозяйственными экспериментами. Старшая дочь, такая же активная и энергичная, тоже умела хорошо устраивать свои дела. Берта, благоговевшая перед мужем, не имела его бурного темперамента. Это была спокойная, уравновешенная женщина, она держалась скромно, и это, безусловно, вносило гармонию в семейную жизнь. Вообще из всех семей художников, которых я знал, семья Вламинков, несомненно, была самая счастливая и гармоничная.
Берта, Эдвига и Морис Вламинки в Ля Турийер, 1942 г. Снимок Вернера Ланге (Частная коллекция).
Обладая артистическими способностями, Морис любил читать вслух. Говоря с ним, можно было перескакивать с пятое на десятое, прерывать его, противоречить, но когда он брал книгу, дома всегда наступала мертвая тишина. В тот раз он взял свою последнюю книгу, «Портрет перед кончиной», и начал нам читать про Дуанье Руссо.
Они познакомились у Воллара, в 1908-м. Потом он быстро прочитал отрывок о Гийоме Аполлинере, которого встретил у мадам Костровски, его матери, в Шату. После чтения этих эпизодов, весьма интересных, мы заговорили о живописи. Вламинк никогда не говорил о своем искусстве, он знал свое место: среди самых великих. Но он охотно говорил о других. Иногда хорошо, иногда плохо. Его мнения часто были категоричны. Никого он так не ненавидел и не презирал, как Пикассо. Для Вламинка Пикассо был ответственен за разложение искусства. «Он расчетливый маленький мерзавец, маленький пройдоха», — говорил он. Матисс ему не нравился тоже. «Посмотрите на полотна Матисса, — сказал он мне однажды. — Они лишь игра красок. Поменяйте их местами, переместите зеленое выше, розовое ниже, это ничего не изменит. Это не полотна, это дерьмо!»
К Утрилло и его примитивистам он также больше не проявлял расположения. (Правда, мне хотелось бы верить в обратное.)
Рассуждая таким образом, Морис направился к маленькой комнате в глубине мастерской. Комната была заполнена картинами. «Мои последние полотна», — сказал Вламинк строго. Потом он мне показал их одно за другим. Молча. Без комментариев. В полнейшей тишине. Но в этой тишине явственно было слышно: «Это я!» Каждый раз, когда он мне показывал картину, казалось, он говорил: «А ну-ка посмотри это. Неплохо, да?»
Морис Вламинк показывает свои полотна Вернеру Ланге. Ля Турийер, 1942 г. Снимок Вернера Ланге (Частная коллекция).
Вскоре я получил новое приглашение. Вламинк никогда не писал и не отвечал на письма только для того, чтобы «поболтать». В Ля Турийер приходило много писем, не меньше чем к какому-нибудь министру. Берта взвалила переписку на свои плечи. По мере выполнения этой обязанности она приобрела такое мастерство, так ловко копировала стиль и характерные речевые обороты мужа, что было невозможно понять, кто пишет — она или сам Вламинк. Она научилась даже подделывать его подпись. В совершенстве!
И на этот раз я не избежал традиционной пирушки. Я предусмотрительно приехал натощак. Сначала мы ели куропаток, как было принято у Вламинков. Гору куропаток! Видя мое удивление, он взорвался от смеха: «У меня нет ружья и, тем не менее, нет недостатка в дичи! А вот жаркое из говядины на исходе! Всю последнюю неделю жена не переставала мне твердить: „Морис, мяса больше нет, Морис, мяса больше нет“. Это просто сводило ее с ума. В доме нет мяса, хотя в хлеву полно живности. Было бы глупо не воспользоваться этим. Я нашел мальчишку с соседней фермы. Мы выбрали хорошую скотину, ради которой стоило пойти в случае необходимости в тюрьму. Я велел мальчишке все как следует приготовить для ночи: острый топор, хорошо наточенные ножи, чисто вымытый стол. А также свечи, много свечей. Электрический свет мог бы привлечь внимание соседа или прохожего. Все прошло хорошо, мы работали в поте лица, перепачканные кровью, когда дверь внезапно открылась — и я услышал крик Эдвиги, потрясенной всей этой кровью. Бедняжка искала меня повсюду и не находила, она не знала, что мы тайком закололи корову!»
Вся Франция получала продукты по карточкам, а Вламинк питался лучше, чем до войны.
Он очень любил рассказывать истории из обычной жизни и делал это так хорошо, что они становились необыкновенными. Морис имел дар истинного артиста. Однажды, в солнечный день, мы решили обойти его владения. Должно быть, он делал это не слишком часто, ибо как иначе объяснить его удивление от навеса, возведенного за его домом. Он его никогда не видел. Это была идея Эдвиги, которая предпочитала спать под навесом из-за жары. Морис нашел идею настолько глупой, что обозвал дочь дурой. Более того, он погрузился в размышления и решил, что Эдвига, должно быть, не совсем здорова. Меня он попросил принять ее в Париже, немного развлечь, сводить куда-нибудь. Она любила танцевать.
Морис Вламинк и Вернер Ланге в Ля Турийер, 1942 г. Снимок Эдвиги Вламинк (Частная коллекция).
Слишком юная, чтобы брать на себя такую ответственность, Эдвига занималась делами Ля Турийер день и ночь с замечательным самоотречением. Морис сказал мне, что послать ее на недельку в Париж было бы своего рода вознаграждением.
Несколькими днями позже я ее увидел в моем бюро с маленьким чемоданом в руке. К моим дневным обязанностям, таким образом, прибавились обязанности эскорта — вечерние или, скорее, ночные: такими длинными оказались вечера.
Рюдье
Мастерские художественного литья Рюдье[53] находились в Малакофф, в предместье Парижа. Замечательное предприятие, единственное в своем роде, оно пользовалось мировой известностью, но после войны должно было закрыться в связи с кончиной Эжена Рюдье.
Эжен Рюдье, литейщик (Частная коллекция).
Подпись «Алексис Рюдье, литейщик, Париж» внизу бронзовой статуи была залогом безупречного качества, самого лучшего и совершенного исполнения. Это Рюдье отлил произведения Родена, Бурделя, Майоля.
Большие ворота открывались в узкий, но глубокий двор. На входе находилось скромное бюро, где работал секретарь, в глубине двора располагались мастерские. Двор был настоящим музеем. Произведения из бронзы ждали там, когда их заберут владельцы. Дождь и солнце завершали работу, придавая налет патины. Войдя, я увидел Мыслителя Родена, немного дальше — Жителей Кале[54], еще дальше — Тень[55] и, наконец, — Три грации Майоля. Это было восхитительно!
Перед тем как войти в мастерскую, надо было пройти через просторный зал, где Рюдье складывал гипсовые слепки и формы. Там было много произведений Родена, Майоля, обнаженные фигуры Деспьё. На стене в глубине — большой слепок Дианы с оленем Бенвенуто Челлини, отлитый оригинал которой находится в Лувре. Оригинал был отлит во Франции для украшения арки во дворце Фонтенбло. Позже Генрих II подарил его Диане де Пуатье для ее замка Анет.
53
Основанное тремя братьями Рюдье, среди которых был Алексис, предприятие получило особенную известность после смерти последнего. Его сын и наследник Эжен Рюдье добился международного признания. После смерти Эжена Рюдье в 1952 году его вдова исполнила последнюю волю мужа — разбила изложницы и сожгла архив, чтобы никто не мог следовать по стопам ее покойного супруга.
54
Фрагмент знаменитого ансамбля Родена.
55
Знаменитая скульптура Родена, представляющая стоящего обнаженного человека, голова которого сильно наклонена к левому плечу.