Страница 8 из 132
— Трусость всегда жестока. — Голос бабушки налит непреклонностью, сознанием правоты. — Морально помочь Антону перенести удар и, если демобилизуется, нужно трудоустроить с чуткостью, щадя в нем человеческое достоинство… Захочет доучиваться — поможем. А если задурит буйно… Сима сумеет дать поворот от ворот бунтарю.
Целомудренно-строго и таинственно Вера Андрияновна намекнула: Серафима — перспективный работник с задатками организатора широкого профиля. Номенклатура отбирается взыскательно, и Серафима выдержала строгие параметры. Авторитет надо охранять крепко. И тут важно культурное поведение не только Истягина… Нужно определиться в своих отношениях со Светаевым.
Серафима засмеялась:
— Женить его на себе, пользуясь случаем?
— Походка у него не жениховская. Из таких рысаков семьянины не получаются. Но я не об этом, — сказала бабушка. — Общественная физиономия Светаева расплывчата… На время целесообразно четче обозначить комплексную дистанцию между собой и некоторыми друзьями… Взять хотя бы того же Светаева. Врач, морской волк, умен, поэтическая душа, повидал много. Широкий человек: подарил институту в музей коллекцию морских раковин. Общительность? — не оборотная ли сторона его равнодушия или ранней усталости… Зачем ты тащишь его в аспирантуру? Чуть ли не сама сдаешь кандидатские экзамены по философии — бог мой, что за судьба у нас, филоновских женщин?
— Если и доконает Антон меня, то только покорностью, — сказала Серафима.
— Поспокойнее, Сима, поспокойнее. — Мать положила руку на плечо Серафиме. — Вам с Истягиным все начинать сызнова… Что это за муж и жена?
— Попробуй начни… столько втянуто в нашу жизнь… Зачем только судьба связала нас? Ладно, попробуем взглянуть трезво… Упростить все…
— Ты забыла его четырехглазую душу… Какими глазами глянет… Посыпятся такие искры, хватит спалить не одну репутацию, — возразила мать.
Серафима поправила ее: Истягин всяко говорил, иногда — две души у него, другой раз — множество, как пчел в улье. То все мелкие, то попадаются и крупные.
Бабушка как-то очень хорошо улыбнулась:
— Да он малолеток душой-то… Если только не повзрослел на войне. Лучше уж остался бы прежним. По таким скоро затоскуют, как по родниковой воде…
Истягин вернулся под вечер. Пахнуло от него йодом, на штанине белые паутинки бинта. Катерина Фирсовна обняла его, улыбаясь и вроде бы воркующе плача.
— Доставь радость поухаживать за молодцом, — говорила она тихим, ласковым голосом, снимая с него плащ-пальто.
Поворотливая, легкая на ногу игрунья. В прелестном русско-японском лице помягчала властность да глаза потяжелели от избыточных тайн и укрощенных помыслов, подумал Истягин.
Он прошел в комнату и, сторонясь дивана, сел на стул.
Пока женщины хлопотали на кухне, он дремал устало, в глубоком безразличии, догадываясь, какой приговор вынесут ему.
Стол накрыли, но не садились за ужин, а все о чем-то шептались на кухне.
Поднял глаза: в расстегнутом сером пиджаке по-хозяйски стоял в комнате ладный молодец — восхитила Истягина прекрасная светлая кучерявая голова смелого, вроде даже лихого склада. Покуривая, молодец с теплинкой глядел на Истягина умными янтарными глазами тигриного разреза.
— Познакомимся, товарищ Истягин. Я — Светаев. Можно проще — Степан. — Вольность его была располагающей, рука сухая, тяжелая. — Мы с Серафимой давние друзья. Да и вас помню. Мы с вами родня по Серафиме… Вот принес спиртяги — премиальные выдали… Знаете, давайте по одной, пока они там суетятся. За победу и за вас.
Светаев налил спирт, кивнув Истягину, выпил. Раздувая ноздри, понюхал ржавую корочку.
Истягин не взглянул на стопку. Опираясь на палку, прихрамывая, он топтался по комнате, то роняя, то вскидывая лицо — худое и как бы отрешенное и опаленное. И еще в этом лице (заметил Светаев) уживались наивность, тяжелая доверчивость и спокойная, как бы спящая жестокость. И фигура мосластая, нескладная, сильная. «Он способен изуродовать», — подумал Светаев. Подступил страх уже минувшей беды, и тем более унизительный: застань его с Серафимой Истягин… Намерение быть сейчас спасителем Серафимы показалось ему лишь с виду смелым, на самом же деле трусливым и смешным, мещанским. Честнее, разумнее, мужественнее — не лезть в чужие семейные дела. Мало ли чего бывает в жизни! Война перетасовала судьбы людей, пусть помаленьку все налаживается. Серафима — сильная, умная. Одна справится, возможно, порвет с Истягиным, а когда станет свободной, видно будет. В том-то и прелесть, что вольная не побежит за тобой, не устроит драматических сцен. Друг редкой широты и мужественной доброты сердца. Опекающего характера. Не любит ухаживания за ней, подавляюще инициативна во всем решительно. Верх всегда ее. Даже в интимной радости — она командир. Втолкнула Светаева в аспирантуру заочную, чуть ли не сама сдавая за него кандидатские.
Милая заводила, устраивала девичники, пела, плясала. Четырех часов сна хватало ей вдосталь.
Спирт успокоил Светаева. Ему понравился морячок Истягин: таким и должен быть защитник родины, значительный своим простым, надежно серьезным лицом безымянного, вроде бы обобщенного героя. И Светаев уже не ревновал к нему Симу и гордился своим великодушием.
«Хотя я раньше него знаком с ней, но… я в свое время протабанил, упустил… Все это пустяки житейские. Не мое дело, сами разбирайтесь», — думал он. И ему хотелось выпить с Истягиным, побалагурить о жизни, о минувшей войне, о том, кто что видел на своем веку, провести вечер по-приятельски. Хорошо бы без женщин, думал он, все больше опасаясь теперь уж не Истягина, а Серафимы.
Всеми силами Истягин противился тому, что подсказывало ему его темное волнение: человек этот и есть т о т с а м ы й, встреча с которым ломает жизнь. Он жался к стене, давя спиной свои кулаки. Жалко терялся перед самоуверенностью и общительностью Светаева, немел, не поднимая глаз, налитых жесткой тоской.
Горячий, с неожиданным надрывом шепот Серафимы на кухне оскорбительно обеспокоил Светаева. Грозное что-то потемнело в его бровях, и он, оправив воротник рубахи апаш, выглянул на кухню.
— Напоминаю вам, дорогие хозяюшки, ваши хозяйские обязанности. Ждем! Вино протухает.
Вошла теща Катерина, вздохнула глубоко, очевидно, после тяжелой, редкостной духовной работы. Влетела Серафима, подол коричневой юбки трепетал вокруг ног.
«Это тот самый?» — против своей воли спросил Истягин глазами и тут же по ее взгляду понял: тот самый, и они спаялись, а он, идиот, все еще сомневался, с телячьей доверчивостью вопрошает глазами, ища лживого утешения.
— Спирток выдают, ценят. Вкалываете, это, должно, трудно, — ронял Истягин. Отяжелев, взгляд его зацепился за коричневый подол над стройными, легкими ногами Серафимы.
— Садитесь, что ли, — сказала Серафима. — Потом поговорим.
Истягин мотнул головой, но не погасил нарастающего шума в ушах.
Ныла осколочная рана повыше колена. Но не эта, уже привычная, боль угнетала Истягина; не разбитной молодец с весело-нагловатым выражением сильного лица и прекрасной лихой головой; даже не Серафима, взвинченная, обожженная румянцем во все лицо, почему-то Катерина Фирсовна, неутомимая, умная, тревожила Истягина своей настойчиво молодой жизнью, опасной для него какой-то неразгаданной тайной. И, защищаясь, он внушал себе, что Катерина Фирсовна вся как бы бывшая, в настоящем — одна видимость…
Но все равно избавиться от нее не удавалось. Давно, в поисках «дивного цветка», в каких-то тревожных потемках натолкнулся он на нее — захватила все воображение своим прошлым. Рано осиротев, он привязался к ней отзывчивым на любовь сердцем, потом еще тяжелее, до полной отрешенности от самого себя, привязался к Серафиме — «дивный цветок» был найден.
«А кто они такие: бабушка, мать, дочь? — он ужаснулся тому, что не знает, что они за люди. — Не знаю, а люблю. Да я-то кто?»
Но себя еще меньше знал.
— Можно случай рассказать? — спросил Истягин, тон просительный не понравился Светаеву и даже оскорбил его («все отняли, дозвольте хоть случай рассказать»).