Внуки наших внуков

— А вечерами что вы делаете?

— Читаю в основном. Ведь пока я только по атомной физике ликвидировал свою отсталость. А в остальных областях у меня еще столько пробелов!

— Ничего, пробелы постепенно заполнятся, вы и не заметите как. С этим спешить не надо. Лучше приходите сегодня вечером в городской Дворец культуры. Там можно увидеть много любопытного. Может быть, и вы чем-нибудь заинтересуетесь.

— А у вас там есть какое-нибудь дело?

— Да. Приходите, я вам покажу.

В тот же вечер я отыскал Виктора Платонова в комнате любителей кибернетической радиотехники.

В комнате было довольно много народу. Пахло расплавленной канифолью и пригоревшей изоляцией.

Здесь собрались любители, паявшие свои схемы. К их услугам было все: и детали, и столы, и небольшие станки, и типичные схемы не раз проверенных в работе отдельных радиоустройств. Консультировал посетителей старик, профессор, как я узнал позднее.

За столиком в углу трудился Виктор. Он собирал какую-то схему. От его паяльника к потолку поднималась струя канифольного дыма.

— Никак не могу его приучить правильно паять, — пожаловался мне на Виктора старик консультант. — Он считает, что чем больше канифоли, тем лучше.

Виктор радостно приветствовал меня.

— Я думал, что вы не придете! — воскликнул он, пододвигая мне стул. — Садитесь.

Он не спеша стал рассказывать мне о приборе, над созданием которого он трудился здесь. Оказалось, что Виктор задался целью создать автоматического художника — аппарат, который бы мог снимать с картин абсолютно точные копии.

— Там, где дрогнула рука у художника, писавшего картину сотни лет назад, дрогнет кисть и у моего прибора, — объяснял мне Виктор. — Цвета и оттенки будут передаваться с математической строгостью. Я уже не говорю о размерах и масштабах. Здесь гарантируется точность в пределах нескольких микрон.

— Приходите на выставку, — продолжал он, — вам понравилась картина. Натягиваете холст, ставите прибор, включаете его, а сами идете дальше осматривать выставку. Через полчаса возвращаетесь в зал, а для вас готова точная копия в требуемом масштабе.

— А с натуры ваш прибор сможет писать картины?

— С неподвижной натуры сможет. Например, натюрморты, портреты. По моим расчетам, любую картину прибор напишет в течение получаса.

Виктор подробно объяснил мне схему своего прибора. В нем были и фотоэлементы, и призмы спектрографов, и объективы, и моторчики для приведения в действие механических рук прибора, и отделение со всевозможными красками, и палитра для их смешивания и подбора.

— Идея мне нравится, — сказал я Виктору.

— Правда? — обрадовался он. — Александр Александрович, у меня к вам просьба. Не могли бы… — Виктор не договорил.

Его перебил тихий, мелодичный звонок, раздавшийся из моих наручных часов: в обычные часы был вмонтирован приемопередатчик, работающий на ультракоротких волнах. Люди, имевшие при себе такие часы, могли свободно переговариваться друг с другом, если их разделяло расстояние не более двадцати километров.

Из часов донесся голос Елены Николаевны:

— Александр Александрович, куда вы запропастились? Где вас искать?

— Я во Дворце культуры, у Виктора.

— Вон вы где! А я звоню вам из театра. Аргентинцы привезли к нам свой национальный балет.

— Елена Николаевна, — вмешался Виктор, — давайте завтра все вместе пойдем. А сегодня мне очень нужен Александр Александрович.

— Ну, хорошо. Тогда я к вам приеду.

Я выключил приемник часов.

— Виктор, а зачем я вам нужен?

— Я хотел бы сегодня испытать свой прибор в действии. Он в основном уже готов. Я его опробовал на натюрморте. Получилось неплохо. Теперь я хочу сделать ваш портрет.

Я согласился и уселся позировать.

— Только сидите совершенно неподвижно, иначе на портрете будут искажения, — предупредил Виктор.

Позировать оказалось не так-то просто. Едва Виктор включил прибор, как у меня зачесалась переносица, потом где-то над бровью. Потом мне вдруг начал давить ворот рубашки, и захотелось расстегнуть его. Неприятное ощущение все усиливалось, становилось нестерпимым, а под конец мне уже казалось, что я вот-вот задохнусь. Кроме того, вокруг ходили и разговаривали люди, и я с трудом удерживался, чтобы не смотреть на них.

В довершение моих страданий под конец сеанса появилась Елена Николаевна и тут же принялась критиковать нашу работу. Она сказала, что Виктор неправильно усадил меня, что поза у меня напряженная, что свет падает нехорошо. К счастью, положенные полчаса истекли, и Виктор выключил прибор. Я тут же вскочил, дернул ворот рубашки, задвигал руками, ногами, головой, отер вспотевшее от напряжения лицо и жадно, глубоко вздохнул несколько раз. Елена Николаевна и Виктор с улыбкой молча наблюдали за мной.

— Подойдите, оцените труд художника, — сказал Виктор.

Я взглянул на холст: там уже был готов мой портрет, написанный масляными красками. Изображение повторяло оригинал с поразительной скрупулезностью: каждую морщинку, каждый волосок на лице. Только глаза были смазаны и получились несколько тускло.

— Вы моргали, — сказал Виктор. — Ничего не поделаешь, полчаса, не мигая, никакой человек не просидит.

— Да, глаза получились хуже. Зато остальное — точная копия, — сказал я. — Ваш прибор — настоящий художник, надо только подбирать ему подходящую натуру.

— Художник, говорите? — вдруг вмешалась в разговор Елена Николаевна. — А ну-ка, Виктор, дайте мне лист бумаги и карандаш.

Она села, взяла бумагу и карандаш и, изредка поглядывая на меня, за пять минут набросала мой портрет и подала нам.

— Ну как, теперь видите разницу между машиной и человеком?

Я взглянул и сразу понял, что хотела этим сказать Елена Николаевна. Машина и она рисовали портрет одного человека, но как различны получились изображения! И совсем не потому, что одно было написано масляными красками, а другое карандашом. В наброске не было такой точности в деталях, как на холсте, он был несколько схематичен, сделан крупными штрихами, в довольно резкой манере, но тем не менее я на нем был более похож на себя, чем на холсте. Елена Николаевна сумела очень тонко схватить характерное выражение моего лица, мою манеру поджимать нижнюю губу и слегка хмурить брови, а на холсте это совершенно терялось во множестве совершенно лишних деталей. Да, человек не просто копирует, он мыслит, отбирает и передает не только предмет, но и свое впечатление от предмета. Он творит.

— А вы, оказывается, прекрасно рисуете, — обратился я к Елене Николаевне.

— О, Елена Николаевна — превосходный график, — сказал Виктор Платонов. — Вышло несколько книг с ее иллюстрациями.

Несмотря на то, что прибор Виктора действительно не был художником, он отлично отвечал своему назначению копииста, и я заинтересовался им и с того вечера принялся помогать Виктору.

Незаметно прошло еще полтора месяца. Я окончательно привык к новому миру, к новому укладу жизни, научился обращаться с новой техникой и перестал, наконец, походить на любопытного ребенка, приехавшего из глухой деревни в большой индустриальный город. Привык я и к смешанному языку, на котором объяснялись мои новые друзья, и, уже не замечая, сам вставлял в свою речь слова и фразы не только на английском языке, который я знал раньше, но и на других языках.

После неудачного опыта в подземной лаборатории вся наша дальнейшая работа зависела от результатов расчета четвертой пульсации. Нам важно было выяснить, совпадут или нет экспериментальные данные с теоретическими. Расчеты производил Чжу Фанши в Филадельфии, где только что установили новую вычислительную машину. Мы с нетерпением ждали от него сообщений.

Но Чжу Фанши что-то тянул, хотя, по нашим подсчетам, результат уже давно должен был быть готов. И вот, наконец, на столе Елены Николаевны зазвонил телефон. На экране появилось лицо Чжу Фанши.

— Наконец-то, Чжу! Говорите скорее, что там у вас получилось? — заторопила его Елена Николаевна.

Чжу Фанши чуть улыбнулся и, немного коверкая русский язык, сказал: