Красная земля Испании

"Мерзавцы, как обращаетесь с человеком! Стоит только заболеть, так сразу начинаете свои штучки! Вон отсюда! Вы уволены из полиции! Ищите себе работу на фабриках!"

Молодые понуро уходят из камеры, старик выключает прожектор, направленный в твои глаза, снимает наручники, дает воды, заказывает кофе и начинает беседу.

"Вы должны понять этих мальчиков, - говорит он, - их отцы погибли во время гражданской войны; сиротство, ожесточенность. В конце концов, виноваты обе стороны, но не это главное. Главное в том, что мы все испанцы, одна нация, одна страна".

Дальше он будет петь еще два часа, и если это подействует, и ты начнешь исподволь вступать с ним в беседу, и подпишешь какой-нибудь, по его словам, "сущий пустяк", арест продлят на месяц или на год. Некоторые из товарищей, особенно молодые, не знакомые с опытом борьбы, попадаются в ловушку - после двух суток пыток, без сна, когда глаза слезятся от света прожекторов, люди начинают тянуться к этому мягкому голосу, к доброжелательному взгляду, к участливо протянутому стакану воды.

- А если ты оказался крепок? - спрашиваю я. - Если ты не отвечаешь этому старому актеру, тогда как?

- Тогда снова приходят молодые и бьют насмерть. У меня они выхлестали шесть зубов и поломали три ребра. Потом, когда подходит конец третьих суток и меня надо по закону отпускать, они вводят в игру провокатора, который дает показания, что я член подпольной группы, готовил восстание, ну и так далее.

...Вечером товарищ привез меня в Гвадараму, к памятнику жертвам войны, воздвигнутому неподалеку от Мадрида.

- Монумент рекламируют как надгробие всем испанцам, погибшим на фронтах, и красным и коричневым, - сказал мой товарищ. - Доверчивые попадаются на эту гнусную удочку. Им ведь никто не рассказывает, что этот памятник воздвигали узники концлагерей, коммунисты, католики, социалисты, анархисты. Их здесь похоронено несколько тысяч, под этими шлифованными гранитными плитами...

* * *

Лечу в Севилью. "Шумит, бежит Гвадалквивир", табачные фабрики, прекрасная Кармен, цыганские ярмарки, Проспер Мериме. (Роман Кармен пожаловался мне как-то: "В "По ком звонит колокол" Карков говорит: "Возьмем с собой Кармен, он тоже хотел ехать на фронт". Наши переводчики посчитали, что у Хемингуэя опечатка - ведь Кармен женское имя, - и перевели: "Возьмем Кармен, она тоже хотела ехать...")

Сосед по самолету, увидав у меня в руках томик Стендаля - "Путешествие по Риму", улыбчиво сказал:

- Талантливый человек, смело выступающий против закостеневшей, а потому жестокой данности, обрекает себя на горе, нищету и смерть. Лишь тот, кто верит в бога, поднимаясь на борьбу с тиранией, счастлив, ибо он убежден в своем духовном бессмертии. Тот же, кто дерзнул не веруя, проклянет свой порыв в ту минуту, когда за ним захлопнется дверь тюремной камеры или в глаза уставятся черные дырки винтовок.

Молодое красивое лицо, широко поставленные глаза. Белый воротничок, черный пиджак.

- Вы священнослужитель?

- Да. Но я не просто поп. Я поп-революционер. Сейчас таких немало в Испании.

Таких сейчас немало во всем мире. Я помню встречу с его святейшеством бонзой Там Нгуэном, настоятелем древней ханойской пагоды Ба Да и вице-президентом Ассоциации буддистов Вьетнама.

В пагоде тогда было сумрачно. Навстречу мне поднялся высокий старик в желто-коричневой широкой юбке. Ему далеко за семьдесят, но пожатие его руки крепкое. В отличие от многих вьетнамцев, Там Нгуэн редко улыбается. Когда бонза беседует с вами, он закрывает глаза, и видно, что он все время соприсутствует мыслью с тем, что говорит: фразы у него литые, точные, словно рисованные.

- Когда мне было шесть лет, - вспоминал бонза, - старые интеллигенты обучили меня иероглифике. "Учись иероглифике, - говорили они, - и ты будешь счастлив". Я освоил эту науку изящного, но счастливым не стал. Умный торговец антиквариатом Нгуэн сказал мне: "Учись европейской науке, сынок, и ты будешь счастлив". Десять лет я изучал во французской школе математику, физику, философию, но счастье не пришло ко мне. По вечерам в доме моих родителей собирались гости. Я помню, многие говорили: "Только сила может дать человеку счастье". Я думал тогда: "Но ведь мы маленький народ. Неужели мы всегда будем несчастны?" Я сравнивал военную, политическую и интеллектуальную мощь Франции с нашей. "Значит, нам всегда придется быть под ними? - думал я. - Значит, выхода нет?" Я начал пристально смотреть вокруг себя: чем живут люди моей страны? Я видел молящихся в пагодах: их лица были просветленными, а в глазах было счастье. И я подумал тогда впервые: "А может быть, сила в человеческом духе?" Я начал изучать тексты Будды и Конфуция. Там утверждалось, что все проблемы мира будет решать не сила, а гуманизм. Но прежде надо совершенствовать свой дух. Это не может не привести к совершенствованию окружающих тебя людей: хорошее еще больше заразительно, чем дурное. Необходимо внушать миру свое просвещенное и просветленное "я". Сила вашего очищенного от скверны "я" даст счастье миру. Пусть поначалу люди смеются над вами. Все равно впоследствии они не смогут не взять с вас пример. Если с меня возьмут пример хотя бы десять человек, то, значит, с меня возьмет пример весь мир.

Я тем временем продолжал преподавать в школе. "Я умру и уйду к праотцам, а что останется после меня? - думал я. - Самое страшное - умереть, не оставив после себя следа в этой жизни. Значит, ты попросту труслив и бесталанен". Тогда мне было уже тридцать лет. И я решил, порвав с семьей, уйти в пагоду. Я построил себе маленькую пагоду, днем работал как крестьянин, на поле, а утром и по вечерам изучал священные догмы Будды. Так прошло три года, и люди стали приходить ко мне за советом.

Моя семья? - переспрашивает бонза. - Будда учит доброте. Если я должен добро относиться к людям, то отчего я не должен быть добр к семье? Я обеспечил их всем, чем мог, перед тем, как навсегда уйти в пагоду. Но я не мог закабалить свой дух, я не смел остаться с ними - это значило предать самого себя. Сколько тогда лет было моей жене? - переспросил он, посмотрел на меня, трагично улыбнулся и ответил:

- Я не помню.

Надрывно заревела сирена воздушной тревоги. Пришел высокий, бритоголовый служка и сказал:

- Пожалуйста, пойдемте в бомбоубежище.

Бонза посмотрел на меня и спросил:

- Может быть, продолжим беседу здесь?

Он повернулся к служке и сказал.

- Оставь нас. Будда охранит нас так же, как "абри" (бомбоубежище). Не надо считать судьбу фетишем, но верить в нее все-таки не грех...

Я спросил разрешения закурить, поскольку меня предупредили заранее, что Будда против табака. Бонза подвинул спички и ответил:

- Будда ничего не запрещает. Будда может только советовать... Вы спрашиваете меня об отношении буддистов к христианству. Я помню слова Библии: "Страна бога в твоей душе". Ну что ж... я не против этой догмы. Правда, во времена колонизаторов здесь насильно насаждалось католичество. Их храмы надменно возносились к небу, а наши пагоды смиренно ластились к земле. Если у меня есть сейчас право быть буддистом, я обязан этим коммунистам, которые изгнали французов. Почему подобного права верить своему богу мы должны сейчас лишать католиков? Это негуманно. Сам я, правда, к католичеству отношусь с известной долей недоумения: зачем учить людей тому, что над ними - бог? Каждый человек может стать богом - этому учит Будда.

- Как вы относитесь к литературе и искусству, ваше святейшество?

- Ничего существующего и ничего несуществующего. Что полезно людям в искусстве, то существует. А что народу мешает улучшать самих себя, того попросту не должно существовать. Я имею в виду не репрессивные меры. Каждый человек после того, как он морально усовершенствуется, вправе определить для самого себя: что ему нужно в искусстве, а что нет.

- Как вы строите вашу проповедь?

- Буддизм обращает проповедь не к безликой массе, заполнившей храм, но к каждому страждущему в отдельности.