Блюз чёрной собаки

Через несколько шагов туман и ночь поглотили их обоих.

Я без сил опустился на траву. Руки мои тряслись. Впервые за пятнадцать лет мне нестерпимо хотелось курить. Рядом бесформенной грудой валялся плащ Игната, кожаный, тяжёлый, набухший водой. Я пошарил в его карманах, но нашёл только всякую дребедень и четыре банки «энергетика». Сигарет не было.

А и были бы — промокли.

— Ты с ума сошёл… — растерянно сказал Голос за моей спиной. — Теперь тебе точно не выбраться отсюда живым.

— Плевать, — отмахнулся я. — Выберусь мёртвым.

— А наш уговор?

— Погоди ещё немного. Пусть они уйдут.

Небо медленно светлело.

— Ну что, доволен? — наконец мрачно спросил Голос.

— Расскажи мне про блюз, — вместо ответа попросил я.

— Блюз? — переспросил Голос. — Почему тебя интересует блюз?

Я вздохнул.

— Потому что с него всё началось. Из-за него я тут и оказался. Почему уходят именно музыканты? Почему блюз? Почему именно этот стиль?

— Потому что это не стиль! Настоящий блюз может быть чем угодно, потому что «блюз» — это не название, не слова и не музыка. Блюз — это значит спеть и почувствовать. Душа, способная страдать и сострадать, душа, способная обречь себя на муки, но пройти и выжить, — это и есть блюз. Теперь тебе понятно?

— Да, Сито. Теперь мне всё понятно.

Повисла пауза.

— Что ты ск-казал? — запинаясь, спросил Голос — П-по-втори!

— Я сказал: «Сито», — повторил я и пояснил: — Ты — Сито. Аркадий Ситников. Тебя зовут Аркадий Ситников.

— Не может быть… — произнёс Голос тоном человека, который прислушивается к себе. — Не может… Ах ты ж… Верно! Как ты догадался?

Я грустно улыбнулся:

— У меня не так много знакомых, которые застряли между жизнью и смертью. А ты сейчас в коме, в больнице лежишь.

— В коме… — как заворожённый, повторил Голос.

— Если ты не врал, ты свободен. Можешь возвращаться или уходить. Иди домой, Сито, тебя ждут ученики. Иди домой. И больше не пей с кем попало.

— Стой… стой! — внезапно заволновался Голос. — Так нельзя! Жан, так нельзя! Я же не успел, мне надо сказать… Погоди-и-и!..

Бессильный удаляющийся крик затих вдали; я лишь успел увидеть краем глаза, как сверкающий блик перечеркнул фиолетовое небо и исчез. Я остался совсем один. Ночь миновала свой экватор, до рассвета оставалось совсем немного — часа два, быть может, два с половиной. В июне короткие ночи.

Надо было двигаться в путь.

Я встал, отряхнулся, подхватил Игнатов плащ, кроссовки и зашагал по берегу вверх по течению. Не было разницы, куда идти, но я шёл вверх, всё время вверх. Наверное, так было надо. Я словно знал, что там увижу, и нисколько не удивился, когда километра через три, за очередной излучиной река разлилась на две протоки и из тумана мне навстречу величественно, как десятимачтовый корабль, выплыл остров с грандиозными тополями.

Пора, подумал я, остановился и на мгновение прикрыл глаза. Пора. Попробуем перепрыгнуть эту пропасть в два прыжка. Главное — не оглядываться.

Я закатал штанины и двинул на Шотландию.

Вода едва доходила мне до колен, дно устилали мелкие камешки и галечный окатыш. Течение на перекате оказалось сильным, холодные тугие струи при каждом шаге дёргали меня за щиколотки. Но лишь дойдя до острова, я остановился и оглянулся. На правом берегу всё покрывал туман, и в его сплошной белёсой пелене я различил какие-то фигуры — их искрящиеся силуэты словно бы стояли рядами и не двигались. Я прищурился. Что-то нехорошее творилось у меня с глазами, не иначе зрение опять стало сдавать.

Мне надоело тащить тяжёлый плащ, я расправил его и надел. Прямо так, поверх куртки: Игнат был выше меня и шире в плечах. Оглядел себя. Полы плаща чуть-чуть не доставали до земли. Ладно, подумал я, сойдёт и так. Я развернулся с намерением идти дальше — и замер как вкопанный.

Я по-прежнему находился на острове, но теперь я был не один: прямо передо мной, посреди поляны обнаружилось большое кожаное кресло, а в нём, возложив на пузо старую гитару с жестянкой на проволоке, восседал тот самый толстый негр из моего недавнего видения.

— Куда спешим, сынок? — по-прежнему не глядя на меня, осведомился чёрный дядька на чистейшем русском. — А?

— Мне… надо пройти, — помедлив, выдавил я.

— Вот как? — Он ухмыльнулся так, что зубы блеснули в темноте. — А если я тебя не пропущу?

И он тронул нижнюю струну.

Раздолбанная гитара отозвалась тихим гулом, от которого, казалось, завибрировало всё вокруг, у меня аж зубы заболели. Вода зарябила, по вершинам деревьев пошёл шепоток. Думаю, если б гитарист взял полновесный аккорд, меня б отбросило куда-нибудь к Соликамску, если вообще не в Баренцево море.

— Зачем тебе туда? Или у тебя там остались дела?

— Да, — сказал я. — Остались дела.

— Уверен?

— Да, — повторил я. — Совсем немного, но… это очень важные дела.

— Хм… — Он положил ладонь на струны. — Раз так, попробуй, ладно. Но ты хотя бы понял то, что я тебе тогда говорил?

— Не очень, — признался я. — Но если вы меня пропустите, я постараюсь понять.

— Ага. По крайней мере, честно. Итак, по-твоему, ты совершил выгодный обмен?

Я сглотнул. В горле у меня всё высохло, даже слюна куда-то делась.

— Я не знаю. Может быть. Не трогайте их, я вас очень прошу… Хотите — вот я. Делайте со мной всё, что угодно. А её не троньте. И его тоже.

Толстый негр побарабанил пальцами по деке и вздохнул.

— Ладно, будь по-твоему. Вдруг ты и вправду не зря вернул парня. Скажи спасибо, сынок: кто знает, пропустил бы я тебя, когда б со мной не случилось такое же… Я ведь и сам не без греха: когда-то я тоже одного такого вытащил оттуда; его звали Роберт. Может, слыхал?

— Слыхал, — сказал я и искренне добавил: — Спасибо.

А негр опять ухмыльнулся так, что я вздрогнул. Улыбка у него была широкая, как рояль.

— За спасибо из Далласа в Чикаго не доедешь, парень. Не держи меня за дешёвку. Это что же получается: уходишь, а за песню не заплатишь? А?

И он развернул свою гитару миской ко мне.

Я растерялся. У меня ничего с собой не было.

И тут я вспомнил про девчонкин подарок. Танука говорила, будто он из серебра, вот и выдался случай проверить. Я медленно снял медальон и бросил его в миску.

— Годится, — взвесив гитару на руке, сказал блюзмен. — Будь здоров, сынок. Иди.

Однако я не спешил уходить. У меня оставался ещё один вопрос.

— Может, хоть вы мне скажете, что это за река? Как она называется? Лета? Стикс? Ахерон?

Непрозрачные, дымчатые очки повернулись ко мне.

— Я называю её Хронос, сынок.

Я посмотрел на воду. Вот оно, значит, как…

— Я вернусь, — непослушными губами вымолвил я. — Мне правда надо идти, у меня остались дела. Дайте мне неделю, всего неделю… Мне очень надо.

— Неделю? О'кей, почему бы нет? Последние тридцать пять лет ты был плохим учеником, но, кажется, сейчас мне больше нечему тебя учить. Возвращайся, если что, я всегда здесь. На крайний случай я сыграю тебе блюз, если не будет воскресенья.

— Я вернусь, вы же видели: я оглянулся, а тут только середина реки.

— Я видел? — удивился тот. — Сынок, да ты с ума сошёл. Я же слепой!

И он расхохотался.

Его смех ещё звучал у меня за спиной, когда я снова вошёл в эту воду.

Эта вторая протока оказалась глубже и холоднее. Каждый шаг давался с трудом, я двигался словно в желе или твердеющем парафине. Противоположный берег приближался медленно, в туманных сумерках я его почти не видел. Я шёл — и внезапно затылком почувствовал тепло, будто за моей спиной всходило солнце, хотя этого быть никак не могло. Меня охватило нестерпимое желание оглянуться. Я зажмурился, вслепую сделал следующий шаг — и вдруг ощутил под ногами сушу.

Я стоял на берегу.

Старая, видавшая виды электричка неспешно катила сквозь ночь. Вагон был почти пуст. Два бомжа, три пожилые тётки с сумками, два парня лет двадцати пяти с неподъёмными рюкзаками, две их спутницы чуть помладше да я — вот и все пассажиры. Последние четверо сели, как и я, на полустанке под названием Камаи — я вышел к нему берегом реки, ближе к утру. Я слопал все остатки севрюковского шоколада, но долгий путь, затем подъём по высоченной лестнице из диких камней совершенно меня измотали. Я еле держался на ногах и готов был последовать примеру бомжей, которые давно уже дрыхли: который постарше, лёг в дальнем конце вагона, обложившись котомками, другой, помоложе, — рядом со мной, на топчане напротив. От него разило перегаром, но меня ломало пересаживаться. Я очень устал, да и выглядел немногим лучше этого бомжа — небритый, мокрый и одетый как луковица, в стиле «из-под пятницы суббота». От меня, наверное, тоже воняло. В вагоне было прохладно, парнишка ёжился, ворочался и кутался в застиранную синюю джинсовку. Я тоже поднял воротник, упрятал руки в рукава, вообще весь погрузился в куртку и нахохлился, как воробей на морозе. Хотя, если подумать, холод мне даже на руку: мне ни в коем случае нельзя спать до восхода солнца.