Блюз чёрной собаки

Она покусала губу, посмотрела в потолок, улыбнулась и впервые за этот вечер стала похожа на ребёнка.

— Я подумаю, — сказала она. — Потом. Если получится.

— Звони, если что.

Я зашнуровал кроссовки и обернулся на пороге:

— Ну, всё. Будь здорова, сова.

Я сказал это и сразу понял, что совершил ошибку: улыбка с её лица исчезла, будто стёртая ластиком. Невидимый холодильник включился, ледышка в её сердце мигом остыла до нужной температуры. Даже губы побелели.

— Я не сова, — грубо сказала Танука.

Она уже готовилась закрыть дверь. Надо было что-нибудь сказать, как-то исправить положение, но в этот момент зазвонил мой телефон. Я ухватился за возможность потянуть время и торопливо цапнул трубу.

— Алле.

— Жан, ты где? — спросила Инга.

Голос её был усталым, звучал механически. Таким тоном объявляет время женщина в китайских электронных часах.

— Я нашёл Тануку, — ответил я и сразу пояснил: — Ну, ту девушку. И знаешь, я выяснил насчёт рисунка и записи. Та кассета…

— Можешь больше не выяснять. Они нашли его.

— Кто нашел? — не понял я. — Кого нашли? Игната?

— Да. Милиция нашла.

— А… и где он был?

— Не важно, — сказала Инга. — Теперь всё не важно. Он умер.

В разговоре возникла пауза. Терпеть не могу молчать по телефону, но всегда теряюсь в такие моменты и не знаю ни одного человека, который бы не растерялся. Всегда непонятно, что надо сказать и надо ли что-то говорить. В один миг в моей голове пробежала череда смутных образов, так или иначе связанных с Игнатом, будто кто-то перематывал видеоплёнку на ускоренном просмотре, но в итоге глаз ни за что не зацепился и я ощутил только пустоту, глубокую и чёрную, как ночное небо.

— Что? — глупо спросил я.

— Он умер, — повторила Инга. — Не звони мне больше.

И она отключилась.

Я опустил трубку. Видимо, у меня было такое выражение лица, что Танука всё поняла без слов.

— Я его предупреждала, — глядя мне в глаза, без выражения сказала она.

И только теперь я опознал тот странный запах, о котором говорил.

Пахло валерьянкой.

2

ХВАТИТ ЖИТЬ

Смерть человека оставляет после себя маленькие удивительные воспоминания.

Ненавижу ментов. Терпеть их не могу. Спросите, как такое возможно, если я сам работал в милиции? Отвечу: работать в милиции и быть ментом — далеко не одно и то же. У меня есть подруга Ирина, собаковод, так она периодически работает в ментовке кинологом. Худенькая такая девушка, как тростинка, глазам не веришь, когда видишь, как она управляется со своей огромной кавказкой. Но дело своё она знает туго, у неё на счету не одно раскрытое преступление. Так у неё тоже нет звания, только должность и зарплата консультанта. Она периодически то уходит оттуда, то возвращается обратно, когда ей требуются деньги или чтоб собака служебные навыки не утратила. Так и я. Только я сам себе собака. А людей там всегда не хватает, потому они и набирают всё больше каких-то отморозков, обиженных жизнью. Вот они-то и зовутся ментами или — что поганей — мусорами.

Как-то я заинтересовался, откуда взялось само понятие «мусор». Оказалось, за этим скрывается целая история. После Гражданской войны, когда ЧК преобразовали в милицию, её московские сотрудники носили особые значки с надписью «МУС» — «Московский уголовный сыск». Тогда ещё сильно было наследие старого режима, в органах работало много людей из царской охранки, лексикон остался прежний, и никто не задумался, что само слово «сыск» звучит ублюдочно, лакейски. Вдобавок на значке была изображена собака-ищейка. Чем думали его создатели — непонятно. Естественно, бандитский мир мгновенно окрестил сотрудников милиции «легавыми» и «мусорами». Вскоре, однако, вывеску поменяли на «Московский уголовный розыск» — знаменитый МУР, а прежнее имя постарались забыть. Но не тут-то было! Ещё и «Мурку» на свою голову накликали. Когда-то Гоголь заметил, что если народ припечатает — век не отмоешься. В итоге милицию по-прежнему ругают «мусорами». Правды ради надо сказать, что они сами восемьдесят лет делают всё, чтоб соответствовать, и в новые времена нисколечко не изменились. Замусоренная страна…

Следователь был какой-то мерзкий даже на вид — маленький, плюгавый; из-за лысины и сильно выступающей верхней губы он походил на Гомера Симпсона, только что без бороды. Никогда не думал, что в реальной жизни встречаются такие типажи. Глаза навыкате усиливали сходство. В Перми, где недостаток йода, распространена базедова болезнь, но я впервые сталкивался с ней так буднично и в центре города.

— Тэк-с… Фамилия?

— Кудымов.

— Имя?

— Евгений Вячеславович.

— «Вя» или «Ве»? — уточнил следователь.

Мне жутко захотелось вылить ему на лысину банку серебрянки. Со второго этажа.

— Вя, — мрачно вякнул я.

— Тэк-с… Где работаете?

— Я фотограф.

— Я спросил, не кто вы такой, а где работаете…

Мариновали меня уже второй час, отфутболивая из кабинета в кабинет. Мне всегда смешно, когда я смотрю сериал «Менты» — там у них в отделении в любое время суток неизменная тишина и пустые коридоры. Даже «обезьянник» их ни разу не показали, только дежурного на вахте. Тот, кто снимал эту лабудень, явно был стеснён бюджетом и сэкономил на массовке. В любом реальном отделении милиции всегда толпится народ. Ну, не толпится, конечно, а присутствует. К тому же в немалом количестве.

Царила духота. Я со своей дурацкой повесткой переходил от одного топчана к другому. Искомый пятый кабинет оказался заперт — дознаватель изволил обедать. Вообще возникало впечатление, что у всех сотрудников перманентный обед. Всё время приходилось ждать, потом отвечать на глупые вопросы — у меня, например, уже третий раз спрашивали, как моё имя и где я работаю. Было чувство, что правая рука у них не знает, что делает левая. Только один раз живо поинтересовались, могу ли я починить им фотоаппарат, но я сказал «нет», и они потеряли к моей профессии интерес. Запахи бумажной пыли, немытых тел, х/б, дурного кофе, оружейной смазки и штемпельных чернил будили во мне забытые воспоминания о работе в органах и службе в армии. На душе было муторно. Подмывало позвонить Олегу Тигунову — моему бывшему однокурснику, а впоследствии коллеге по работе, хотя я прекрасно понимал, что это не поможет. Хотелось поскорей покончить с этой бодягой и уйти.

— Тэк-с… И как давно вы знали потерпевшего?

— Примерно года три, — отвечал я.

— А может быть, четыре? — ехидно осведомлялся следователь. — А может, пять?

— Три, — настаивал я.

— Откуда такая точность?

— Он брат моей девушки.

— Вашей девушки?

— Ну да. Моей бывшей подруги. А её я знаю как раз три года…

— Тэк-с…

Следователь кивал лысой головой и делал пометки в блокноте — скорее всего, рисовал каракули. На лице его застыло равнодушное выражение, казалось, его совсем не интересует, что я говорю. Он лишь слегка оживлялся, когда ему казалось, будто он поймал меня на неточности. Видно, я с самого начала был у него на подозрении, и он всеми силами стремился подвести меня под монастырь. У этого гада тоже был план, спущенный сверху процент по раскрытию дел, и он стремился поставить галочку в нужном окошке. Виновен человек на самом деле или нет, ему плевать — с тридцать седьмого года в этой стране ничего не изменилось.

Игната нашли в Предуралье. Вообще, это заказник. Что он делал там, право слово, не знаю. Должно быть, ездил к друзьям-студентам, географам или биологам, — у них как раз в это время практика. Немудрено, что у него не отвечал телефон: глубокая ложбина русла Сылвы с двух сторон зажата горными хребтами, там даже телевизор плохо принимает. Чтобы телефон поймал соту, надо подняться на вершину гряды, а это чаще двух раз в сутки проделать не захочется. Тело нашли в реке, на полпути к Кунгуру. Какой-то дачник нашёл. Труп страшно разбух, парня опознали только по вещам и выбеленным волосам. Жуткое дело, если вдуматься. На опознании Инге сделалось плохо. Меня не позвали. Дома я обнаружил повестку в почтовом ящике, решил не тянуть, на следующий день явился в отделение для дачи показаний и был встречен, так сказать, «с распростёртыми объятиями». Да. Такие дела.