Блюз чёрной собаки

Нечто подобное произошло со мной. Хельг отпел второй куплет, пошёл проигрыш, я собрался с духом, вдавил педаль, рванул струну — и вдруг из динамиков ударил столь упругий, мощный звук, что я и сам оторопел. Спасло меня то, что Игнат здесь тоже делал паузу, потом с места в карьер выдавал цепочку очень непростых аккордов, среди которых были G6, Fadd9 и совершенно отчаянный E7b9; из этого каким-то непостижимым образом складывалась классическая пентатоника. Копировать его манеру было нелегко: он применял экспрессивную, «дёрганную» фразировку в контексте медленного блюза, это требовало недюжинной техники. Но вспоминать, сопоставлять что-либо не было времени — я запрокинул голову и целиком отдался ощущению стальных струн под пальцами и звериного воя гитары, летящего в стонущий зал.

И опять, как в давешнем кинотеатре, на меня накатило чувство продавливания реальности. «Да что ж это такое?» — только и успел подумать я, после чего все мысли вылетели у меня из головы. Играл я — и в то же время словно бы не я. Я не мог так играть, не умел! Пальцы всё делали сами. Огрехи, срывы, смазки — всё работало на меня! Это была какая-то мистика, в меня будто кто-то вселился. Если честно, я ничего не понимал. Через пару тактов я открыл глаза, поймал изумлённый, ошарашенный взгляд Хельга, тряхнул головой, оскалился: «Знай наших!» — и пошёл на второй круг.

Память плохо сохранила, что было дальше. Мы гнали песню за песней. Я плохо слышал мониторы, только грохот барабанов, вместо этого, где-то глубоко под собой, я стал различать странный звук, похожий на отдалённый, на грани слышимости, вой. От него было такое ощущение, будто мне в позвоночник вгоняли иглу, но моя — моя гитара! — вторила ему. Помню, Хельг объявил после третьей песни: «На гитаре — Жан! Мы только сегодня встретились на улице…» — и понёс какую-то чушь в этом роде. Помню, я кричал Штапику: «Что играем?», а тот отвечал: «А хрен его знает!» Гитаристом он оказался неплохим, играл упруго, звонко, переборами в манере Уэйна Хасси. А со мной что-то происходило. Происходило что-то, да… Горизонт скачкообразно сузился, рампа уже не слепила, в какой-то миг я перестал различать цвета, зато вдруг ясно начал видеть публику в зале — то одно лицо, то другое, словно выхваченное вспышкой, возникало в темноте — раскрашенные девки, бледные, вампирского вида парни, какие-то обкуренные волосатые персонажи и обритые наголо личности. И руки — руки, тянущиеся ко мне из темноты. Позже мне показывали фотографии, где я мечусь по сцене с гитарой, обрывая провода, скалю зубы и крестом раскидываю руки — с голым торсом, без майки, хожу по краю и пинками скидываю в зал кроссовки… Я не помнил себя, от этого делалось страшно. В голове молотками стучали ситниковские слова: «Куда ж ты лезешь, сопляк, ты же через год с моста сиганёшь!..»

Это было что-то первобытное — амок, безумие, божественное бешенство сродни берсеркерству; теперь я понимал, что владело Литтл Ричардом, Винсентом, Тауншендом, Хендриксом и прочими, когда заставляло их крушить гитары, забираться на рояль, долбать ногами по клавишам и рвать струны зубами. Мне казалось, что весь мир сошёлся в точке на сцене, где пульсировала в тяжёлой звуковой медитации моя гитара. Хельг, видимо, тоже проникся — зажигал как бешеный и пару раз чуть не убил меня микрофонной стойкой; полконцерта я провёл на карачках. Разбитые микрофоны походили на увядшие тюльпаны, гитара в моих руках стонала и плакала, зритель бушевал. Кабанчик, бледный как смерть, вцепился в пульт, как рулевой в штурвал, и вёл концерт через бушующее море звука. На медляках — их было три — все лезли обниматься. Вместо девяти заявленных песен мы отыграли добрую дюжину (если не чёртову). Помню, в конце я совсем обнаглел, прорвался к микрофону, проорал в него: «А сейчас — «Блюз чёрной собаки!» — и выдал дикую импровизацию минут на семь, а остальные подыграли. В себя я пришёл на коленях посреди сцены, совершенно обессиленный. Динамики ещё гудели, я буквально физически ощущал, как последняя нота улетает в вечность.

«На бешеней коде, во время гитарного соло — взлететь…»

Медиатор потерялся, пальцы были изодраны до живого мяса, гитара в крови, четвёртая струна порвалась… Я ничего не соображал, был весь в поту, меня трясло. Мгновение царила гробовая тишина, потом крохотный зал взревел, как стадион. Заявленная после нас группа не стала выступать. Мы ничего им не оставили.

Со сцены мы ушли, ошеломлённые едва ли не больше, чем зрители.

За кулисами Хельг сразу торопливо закурил и набросился на меня. Руки его тряслись.

— Блин, Жан! — прокричал он, радостно оскалив зубы и тыча мне в грудь рукой с зажжённой сигаретой. — Ну, ты даёшь, блин!.. Ты чё, нарочно притворялся, да? Мы ж всех убрали!

Я отмахнулся:

— Да погоди ты…

— Нет, это ты погоди! Мать твою, да ты знаешь, что сейчас случилось, знаешь, да? Нам же теперь прямая дорога в столицу. Надо только на «Рок-Лайне» отыграть. Мы всех порвём! Если ты сейчас мне скажешь, что не будешь там с нами, я тебя прямо здесь убью, понял? Понял, да?!

Я все еще не мог перевести дыхание; сердце колотилось как бешеное. Зрительный зал возбуждённо гудел. Я неопределённо потряс головой:

— Там видно будет.

— Только не тяни так больше одеяло — дай и другим поиграть…

Я поморщился и ничего не ответил, только рукой махнул. Мне был неприятен этот разговор: пять минут назад я запредельного коснулся, можно сказать, выше облака взлетел, а они… У них друг погиб, а они даже сейчас думают только о деньгах! Прав, наверное, был Сито: дрянь команда. Не бойцы.

Со всех сторон лезли какие-то люди, меня хлопали по плечам, толкали, тормошили. На горизонте мелькнула растерянная физиономия Кабанчика. А я тянул шею и вертел башкой, как суслик, пока не наткнулся на чёрные Танукины глаза — и мне почему-то сразу стало легче. Среди возбуждения и суеты, среди всей этой восторженной истерики хрупкая девочка в белой футболке оставалась островком спокойствия. С гитарой в руках я протолкался к ней и замер, не зная, что сказать или сделать. Но первой начала она.

— Жан, — расширенными глазами глядя на меня, серьёзно сказала она, — это было супер. Ты обалденный!

Без всяких предисловий она обхватила меня одной рукой за шею, другой за затылок и впилась мне в рот, кусаясь, словно маленький вампир. Целовалась она, надо сказать, довольно смело. Губы её были холодны как лёд, но меня сразу бросило в жар. Я вдруг вспомнил, что уже год ни с кем не целовался.

— Спасибо, — выдохнул я, когда она отпрянула, и попытался пригладить торчащие вихры. — Но ты слышала? А?

— Шутишь? — Она едва заметно улыбнулась. — Конечно!

Я вспомнил свои странные ощущения на сцене и решил, что этим непременно надо с ней поделиться.

— Танука, послушай. Я хочу тебе сказать…

— Не сейчас, — остановила меня она. — Иди в гримёрку и переоденься, я буду ждать у выхода… Эй, — тут её глаза нехорошо прищурились, — а где футболка моя? Надеюсь, ты не выкинул её в зал?

— А? — Я оглядел себя. — Не знаю. Может быть, на сцене?

— Иди подбери.

— Хорошо… Стой, погоди. Мой телефон у тебя? Который час?

— Без десяти одиннадцать.

Я присвистнул. Немудрено, что на третью группу не осталось времени…

Танукина футболка отыскалась на микрофонной стойке и напоминала мокрую тряпку. Там же валялись кроссовки — публика зашвырнула их обратно. Оставив гитару «Кабинетам», я торопливо сполоснул лицо и шею минералкой из бутылки, оделся и двинулся к выходу. Откуда-то, как чёртик из коробочки, выскочил Хельг и сбивчиво стал уговаривать меня поехать с ними на флэт. Я отговорился нехваткой времени. Меня хватали за локти и тянули с кем-то выпить. Насилу вырвавшись, я выбрался в фойе.

И тут передо мной возник Кабанчик. Секунду или две он просто стоял, загораживая дорогу, глядя на меня чуть искоса, потом мотнул головой.

— Идём, — потребовал он. — Разговор есть.

— Кабан, я тороплюсь, — запротестовал я.

— Это ненадолго. Ты куда? Наружу?

— Да. Меня там ждут.