Страница 7 из 13
Сначала мы жили в городе, но очень скоро перебрались в прекрасный дом, стоявший в поросшей густой зеленью лощине, окружённой чистыми звенящими ручейками. На двадцать миль вокруг простиралась безжизненная каменистая пустыня. До города было миль тридцать, и оттуда вела одна-единственная дорога, упиравшаяся в наши ворота. Окружали эту дорогу немногочисленные вьючные тропы, совершенно непроходимые зимой, так что мы наслаждались уединением, о котором в Европе можно только мечтать. Соседствовал с нами лишь доктор Грирсон. По молодости лет мне казалось, что после городских старейшин с набриолиненными волосами и ухоженными бородами и их истеричными и экзальтированными жёнами в докторе было что-то очень притягательное: и его обходительность, и прекрасные манеры, и редкие седые волосы в сочетании с густой бородой, и острый, проницательный и пронзительный взгляд. И все же, несмотря на то что нас, кроме него, почти никто не навещал, я так и не смогла до конца избавиться от страха, который испытывала в его присутствии. Причиной этого смутного состояния беспокойства и тревоги являлись, скорее всего, ужасная замкнутость и уединённость его жизни и весьма странный и таинственный характер его занятий. Его дом находился в паре миль от нашего, однако имел странное расположение. Он возвышался над дорогой на вершине крутого откоса, почти вплотную к нависавшим над ним утёсам. Природа, можно сказать, в данном случае подражала творениям рук человеческих, поскольку откос был ровным, словно скат бруствера, а утёсы – одинаковой высоты, как башни на городской стене. Даже весной этот унылый пейзаж ничуть не преображался: окна всё так же взирали на безжизненную равнину, усеянную белыми соляными пятнами, и на холодные синеватые горы, лежавшие на севере. Я припоминаю, что несколько раз проходила мимо этого зловещего и неприступного дома, не подававшего никаких признаков жизни: ставни наглухо закрыты, дым из трубы не идёт, а вокруг – ни души. Я как-то заметила родителям, что этот дом наверняка когда-нибудь ограбят.
– О нет, – ответил отец. – Его никогда не ограбят.
И я услышала в его голосе какую-то странную уверенность, даже убеждённость.
Наконец, незадолго до того, как на нашу семью обрушилась беда, мне довелось увидеть дом доктора в новом свете. Отец заболел, мать ухаживала за ним, неотлучно находясь у его постели, и мне пришлось под присмотром нашего кучера отправиться в находившийся примерно в двадцати милях от нас дом, чтобы забрать предназначенные нам посылки. Лошадь потеряла подкову; ночь застала нас на пол пути домой, и около трёх часов пополуночи мы с кучером в лёгкой повозке добрались до того места, где дом доктора возвышался над дорогой. Сияла полная луна, в её холодном свете горы и утёсы выглядели безжизненными. Однако дом не только светился всеми окнами от фундамента до крыши, словно там проходил какой-то праздник. При этом из главного дымохода в западном крыле поднимался такой огромный и плотный столб дыма, что, казалось, он неподвижно стоял в воздухе в ночном безветрии и отбрасывал тень на блестевшие в лунном свете соляные пятна. По мере того как мы приближались, в безмолвии раздался мерный, пульсирующий рокот. Сперва он показался мне похожим на биение гигантского сердца, затем я подумала, что это дышит некий великан, обитающий в толщах горных пород. Я слышала рассказы о железной дороге, хотя никогда её не видела, и обернулась, чтобы спросить кучера, не напоминает ли ему этот звук шум движущегося поезда. Но выражение его лица, мертвенная бледность то ли от страха, то ли от лунного света заставили меня онеметь. Мы продолжали свой путь в молчании, пока не оказались почти напротив освещённого дома, когда вдруг раздался взрыв такой силы, что содрогнулась земля и грохот гулким эхом разнёсся среди утёсов. Из трубы вырвался столб тёмно-жёлтого дыма и рассыпался мириадами искр. В то же время свет в окнах сделался багровым и через мгновение погас. Кучер машинально придержал лошадь, и эхо всё ещё перекатывалось от утёса к утёсу, когда из тёмного дома раздались крики, то ли мужские, то ли женские. Дверь распахнулась настежь, и в лунном свете на вершине откоса показалась человеческая фигура в белом, которая начала дёргаться и подпрыгивать; затем она упала и затряслась, словно в агонии. Я не смогла сдержать криков ужаса; кучер хлестнул лошадь кнутом, и мы во весь опор помчались по каменистой дороге и не останавливались до тех пор, пока не обогнули гору и не увидели дом отца, зелёную рощу и сады, мирно спавшие в ночной тиши.
Это было самое большое приключение в моей жизни до того, как мой отец достиг вершины материального благополучия и мне исполнилось семнадцать. Я всё ещё оставалась наивной и весёлой, словно дитя, ухаживала за садом или гуляла среди зелёных холмов, не помышляя ни о кокетстве, ни о деньгах. Если же я рассматривала своё отражение в зеркале или в лесном ручье, то единственное, что я в нём искала, – так это сходство с моими родителями. Однако страхам, которые столь долго преследовали остальных, теперь было суждено омрачить мою юность.
Как-то раз душным и пасмурным днём я расположилась на диване. За открытыми окнами виднелась веранда, где мама сидела за вышиванием. Когда отец вернулся из сада, я стала невольным слушателем их разговора, столь странного и ужасного, что я буквально оцепенела.
– Случилась беда, – произнёс отец после долгого молчания.
Я видела, как мама вздрогнула и повернула к нему лицо, но ничего не ответила.
– Да-да, – продолжил отец. – Сегодня я получил опись всего своего имущества. Именно всего. И того, что я негласно одолжил тем, чьи уста запечатаны страхом, и того, что я своими руками закопал на пустынной горе, когда вокруг не было никого, даже птиц в небе. Выходит, даже воздух здесь выдаёт тайны? Или горы тут прозрачные? Или камни, по которым мы ступаем, хранят наши следы, чтобы потом предать нас? Ах, Люси, Люси, зачем мы только приехали в эти края?
– Но всё это, – возразила мама, – отнюдь не ново и не так уж страшно. Тебя обвиняют в некоем сокрытии доходов. Чуть позже ты заплатишь больше налогов и отделаешься штрафом. Конечно, не очень-то приятно узнать о том, что за каждым твоим шагом следят и что о тебе всё известно. Но разве это новость? Не мы ли все эти годы боялись и подозревали всех и вся?
– Да, и шарахались от собственной тени! – воскликнул отец. – Но это всё так, пустяки. Вот письмо, которое было приложено к описи.
Я слышала, как мама переворачивала страницы; она немного помолчала.
– Понятно, – наконец сказала она и продолжила, цитируя: – «От истинно верующего, коего Провидение столь щедро облагодетельствовало земными благами, Церковь ожидает более весомого подтверждения его искренности и благочестия». Вот где загвоздка, верно? Именно этих слов ты боишься?
– Именно их, – кивнул отец. – Люси, ты помнишь Пристли? За два дня до того, как исчезнуть, он вызвал меня на встречу на холме посреди равнины. На десять миль вокруг мы не увидели ни одной живой души. Если в каком-то уголке этой земли мы и могли быть уверены в отсутствии соглядатаев, так это там. Его буквально трясло от ужаса, когда он поведал мне свою историю. Он получил письмо наподобие этого и принёс мне черновик ответа, чтобы посоветоваться. Там говорилось, что он жертвует треть своего имущества. Я умолял его, если ему дорога жизнь, увеличить размер пожертвования, и, прежде чем мы расстались, он написал, что отказывает Церкви две трети. Так вот, через два дня он исчез, исчез на главной улице города в полуденный час и как в воду канул. О Боже! – вскричал отец. – Каким способом они отнимают жизнь у тела? Какую смерть они насылают, что не оставляет следов? Как получается, что плоть и кости, кои веками могут противиться могильному тлену, исчезают в никуда во мгновение ока? Одна мысль об этом внушает больший ужас, нежели сама смерть!