Страница 32 из 95
Что касается самой Лени, то в ее оправдание надо сказать, что на нее просто-напросто «нашло затмение» и потому она согласилась прогуляться с А. по бывшему крепостному рву – ведь, как-никак, ночь была летняя. Если учесть, что А. безусловно начал приставать к ней с нежностями и вообще перешел и наступление, то надо сделать нижеследующий вывод: Лени пала не в метафизическом смысле этого слова, а скорее в физическом.
На месте крепостного рва по-прежнему разбит парк; осмотр этой местности не составляет труда и был, естественно, предпринят авт. Вышеозначенный парк – своего рода ботанический сад, в котором примерно пятьдесят квадратных метров заняты под вереском (атлантическим). Однако, как заявила администрация парка, «план древо– и травонасаждений от 1941 года она найти не может».
Единственное дошедшее до нас высказывание Лени, касавшееся последующих трex дней, гласило: «неприятно до невозможности». Это она сказала Маргарет, Лотте и Марии. Исходя из дальнейших наблюдений, можно заключить, что А. не был особенно деликатным любовником и, уж во всяком случае, особенно изобретательным. Рано утром он потащил Лени к одной из своих тетушек, весьма сомнительной особе, а именно к некоей Фернанде Пфейфер, обязанной своим именем как франкофильским, так и сепаратистским симпатиям ее отца, что, разумеется, с пеной у рта отрицает семейство Пфейферов. В ту пору тетушка Фернанда жила в однокомнатной квартире в старом, построенном еще в 1895 году доме, не только без ванной, но и без водопровода; раковина находилась не в квартире, а в общем коридоре. Так вот, эта самая Фернанда Пфейфер, которая все еще, вернее, опять уже – некоторое время ее дела шли в гору – живет в одной комнате в старом доме – на этот раз, впрочем, построенном в 1902 году, – все точно помнит. «Ну, конечно, же, я точно помню, как оба они ввалились… И, уверяю вас, они были похожи не на воркующих голубков, а на двух мокрых куриц. Он должен был повезти ее по крайней мере в какую-нибудь уютную гостиницу после всего этого… После того, как они вели себя как эдакие любители природы… Там она могла бы помыться, переодеться, да и вообще привести себя в порядок. Но этот дурень понятия не имел, как держать себя в подобных ситуациях». Фернанда Пфейфер показалась авт. женщиной (или девушкой), которая уж во всяком случае знала, как держать себя в подобных ситуациях. У нее как раз и были знаменитые «пфейферские волосы», столь ценившиеся в этом семействе. И эта уже немолодая дама – ей было тогда лет пятьдесят пять, – жившая в стесненных материальных обстоятельствах, в любое время могла выставить на стол бутылку шерри. Тот факт, что все П., включая Генриха, не признают Фернанду, «потому что она много раз… и к тому же безуспешно… пыталась открыть дешевое кафе…», не мешает авт. считать ее показания заслуживающими доверия. Заключительные слова Фернанды звучали так: «И подумать только, в какое положение он поставил эту милую девушку! Ну что это за занятие – весь день просидеть у меня в однокомнатной квартире? А мне что было делать? Испариться, чтобы дать возможность этой парочке… ну, скажем… наслаждаться или, скажем, грешить дальше? Или торчать у них на глазах? Для нее это, ей-богу, было хуже, чем попасть в самый дешевый дом свиданий, где хотя бы нашелся умывальник и чистое полотенце и где можно было бы запереть дверь».
Наконец, уже под вечер, Алоис принял решение, он предложил, «презрев гнилую буржуазную мораль, пойти к родителям, пойти вдвоем, рука об руку, с высоко поднятой головой» (ф. Пфейфер). Это предложение явно не понравилось Лен, что следовало не из ее слов, а из «презрительной гримаски на лице» Сейчас трудно установить все обстоятельства дела; быть может, у А. просто немного закружилась голова и он продекламировал несколько фраз, запомнившихся ему со времен «Льва из Фландрии», а может быть, в нем проснулась его основная черта – идеализм, проснулась после того «чистого переживания» (так он обозначал всю историю с Лени в разговоре с тетушкой, то есть в присутствии самой Лени, что было крайне неделикатно). Вообще, он показал себя тогда как дешевый краснобай, который повторяет чужие глупости или, соответственно, сочиняет глупости; нетрудно догадаться, что Лени – идеально-земная, небесно-телесная Лени, – слушая его болтовню, хмурила лоб. Можно верить или не верить сомнительной тетушке А., но прислушаться к ее словам стоит: так вот, она считает, что Лени была не очень-то заинтересована в том, чтобы провести еще одну ночь с А. все равно где – в постели или на вереске. Когда А. вышел из комнаты, чтобы пойти в туалет, находившийся на лестничной площадке, Лени вытащила у него из кармана увольнительную и, убедившись, что он останется еще несколько дней дома, разочарованно «сморщила носик». Одно в этом сообщении совершенно явно не соответствует истине: у Лени был не «носик», а хорошо вылепленный нос безукоризненной формы.
Алоис не проявил никакого желания похищать Лени и т. д., поэтому поздно вечером, «после того как они тупо просидели у меня целую вечность и уничтожили все мои запасы кофе», было принято решение явиться с повинной в соответствующие респектабельные дома. Самое скверное, что сперва они потащились к Пфейферам, которые с тех пор, как старого П. «перевели» в город, жили где-то у черта на куличках, на самой окраине.
С трудом скрывая торжество, старый Пфейфер еле-еле выдавил из себя какое-то подобие порицания: «Как ты мог поступить так с дочерью моего старинного друга?» Госпожа П. ограничилась вялым замечанием: «Так не делают». Генрих Пфейфер, которому было тогда пятнадцать лет, по его словам, хорошо помнит, что семейство П. всю ту ночь просидело за кофе с коньяком (комментарий госпожи П.: «В таких случаях мы не считаемся с затратами»), строя подробнейшие планы будущей женитьбы; Лени при этом молчала: ее, впрочем, ни о чем не спрашивали. Наконец она заснула, а П. продолжали строить планы – обсудили все в подробностях, даже размер и устройство будущей квартиры («Не может же он поселить родную дочь в квартире, где меньше пяти комнат… Он просто обязан им помочь…», «Ну и, конечно, красное дерево, иначе мы не согласны», «И не грех, если он наконец-то построит дом для себя самого или, по крайней мере, для дочери»).
Под утро (все дальнейшее также известно нам со слов Генриха П.) Лени «сделала явно провокационную попытку выдать себя за женщину легкого поведения. Она выкурила две сигареты подряд, глубоко затягиваясь и выпуская дым через нос, и демонстративно накрасила губы». П. заказали от соседей по телефону такси (сам глава семьи П.: «В таких случаях мы не считаемся с затратами») (В каких? Авт.), и все действующие лица поехали на квартиру к Груйтенам, куда и прибыли – теперь мы вынуждены обратиться к показаниям ван Доорн, поскольку Лени по-прежнему, упорно молчит – куда и прибыли «ужасно рано, то есть примерно в половине восьмого». Госпожа Груйтен, которая провела почти всю ночь без сна (воздушная тревога и первая простуда ее крестника Курта), завтракала, лежа в постели («Кофе, поджаренный хлеб и апельсиновый джем… надеюсь, вы понимаете, как трудно было доставать апельсиновый джем в сорок первом году. Но для нее он готов был достать все хоть из-под земли).
«Ну и вот, Лени вдруг появилась, что называется, «воскресла из мертвых» на третий день и сразу же побежала к матери, обняла ее, потом пошла к себе в комнату, попросила меня принести ей завтрак и… как вы думаете, что она сделала? – села за рояль. А госпожа Груйтен, надо отдать ей справедливость, госпожа Груйтен соизволила подняться… думаю, вы понимаете, почему я так говорю… без всякой спешки совершила свой туалет, накинула на плечи мантилью – дивная старинная вещь, у Баркелей она передавалась по наследству, ее всегда получала младшая дочь – и выплыла в гостиную, где ее ждали Пфейферы. Обращаясь к ним, она любезно сказала: «Слушаю вас, что вам угодно?» Первая стычка произошла у них по поводу этого «вы». «О боже, Елена, почему ты вдруг начала называть нас на вы?» Госпожа Груйтен в ответ: «Я что-то не помню, чтобы я называла вас на ты». Пфейферша в ответ: «Мы просим руки вашей дочери от имени нашего сына». Госпожа Груйтен: «Гм». И ни слова больше. А потом она подошла к телефону и позвонила: пусть, дескать, узнают, где находится ее муж, и как только найдут его, пусть он немедленно едет домой».