География одиночного выстрела

– Русский человек еду не кушал? – спросил Ваплах. – Надо кушать, а то холодно будет…

– Ладно, давай! – устало проговорил Павел.

Урку-емец снял с печки котел, разлил из него какую-то похлебку по двум глиняным мискам и одну протянул народному контролеру. Подал ему и белую костяную ложку.

«Эх, хлеба бы сейчас!» – с горечью подумал Добрынин.

Похлебка была излишне соленой, но вполне съедобной. Съел ее Павел быстро и вспомнил первый рассказ о Ленине и о невкусном национальном супе. «Наверно, это не здесь было», – подумал Добрынин.

Урку-емец ел медленно и при этом громко чмокал губами. Доев, он опустил пустую миску на пол под печку и снова предложил выпить тарасуна. На этот раз Добрынин не отказался. Во рту сразу стало приятней, но на душе по-прежнему тяжелым камнем лежали впечатления этого дня, и ни о чем другом Павел думать не мог.

– Абунайка все сделает, – снова угадав мысли Павла, проговорил Ваплах. – Он с народом поговорит, народ его слушается.

Дальше сидели они молча. Пили тарасун, думали каждый о своем.

Времени прошло немного – может, два часа, может, три. И послышался снова скрип верхового снега. В чум зашел Абунайка. Зашел деловитой быстрой походкой. И на круглом загорелом лице его было такое серьезное выражение, что Добрынину сразу захотелось встать на ноги. Все-таки серьезные люди всегда вызывают уважение.

– Суд готов, – сказал старик. – Собаки ждут. Надо ехать.

Вышли, сели в сани. Старик закричал на собак и хлестнул их недлинной нагайкой. Уже на ходу Павел застегивал свой кожух, хотя после выпитого тарасуна было ему тепло.

– Где суд-то будет? В Хулайбе? – спросил он старика, сидевшего впереди.

– Зачем в Хулайбе? – старик пожал плечами. – На хорошем месте суд будет, там всегда судим.

Собаки бежали проворно. Снег почти пел под полозьями саней, и это нравилось Добрынину и успокаивало его. Рядом сидел урку-емец. Сидел он с закрытыми глазами и тоже негромко пел, словно подпевал снегу. Пел он что-то на своем урку-емецком языке. Песня была заунывная и грустная, и решил Павел, что в песне этой поется о трагической судьбе урку-емецкого народа. И захотелось Павлу поподробнее расспросить Ваплаха, что же все-таки с его народом произошло, но не решился он прерывать песню.

А собачки бежали быстро, и залюбовался их бегом Добрынин. Красивые и пушистые были собачки, и только одного не хватало Павлу – хотелось ему, чтобы собачки эти на бегу лаяли, но они бежали молча, и понял Добрынин их молчание, ведь и сам он, постоянно будучи под северным небом, держал рот закрытым, чтобы не запустить к себе вовнутрь этот колючий морозный воздух. Вот и собаки, наверно, именно поэтому не лаяли.

Вокруг поднимались и опускались покрытые снегом холмы, все было однообразно и сурово.

Поднявшись на вершину очередного холмика, Абунайка приостановил окриком собачек и посмотрел с высоты по сторонам, потом снова прикрикнул, и понесли собачки сани вниз по пологому спуску.

Добрынин присмотрелся вперед и увидел коричневатую площадку, очищенную от снега, и еще несколько собачьих упряжек и одну оленью. На площадке стояли люди, что-то делали, но что именно они делали, с этого расстояния видно не было.

Совсем скоро Абунайка остановил собачек на самом краю площадки, и собачки обрадовались, увидев своих сородичей, завиляли друг другу обрубками пушистых хвостов.

Павел подошел к местным жителям и тут понял, что он уже был в этом месте – возил его сюда на аэросанях комсомолец Цыбульник по дороге на Хулайбу. И точно так стоял один деревянный столб с укрепленным на его вершине бюстом Ильича, на плече которого что-то было вырезано. Да, это было то самое место, «ленинский уголок», как называл его комсомолец.

Местные жители, как оказалось, привезли с собою дрова и в этот момент были заняты укладыванием их в особый квадратный костер, который, правда, еще не горел.

– А где Кривицкий? – спросил у Абунайки Павел.

– Уже-уже едет, – ответил старик.

Ваплах подошел к деревянному столбу и сказал что-то на своем языке, глядя снизу вверх в лицо вождю.

– Э-э-эй! – донеслось откуда-то, и Павел, обернувшись, увидел, как к ним приближается еще несколько собачьих упряжек. Подъехав к площадке, они остановились. На одной из них лежал Кривицкий. Лежал он на животе.

Павел подошел, посмотрел на председателя Хулайбы. Тот был обвязан с ног до головы тонкими ремешками из оленьей кожи. Он что-то мычал, но понять его было трудно.

Ваплах уже разговаривал с только что приехавшими людьми. Потом он обернулся к Добрынину.

– Они говорят, что русский человек Цыбульник на снежной машине удрал, а русского человека Полторанина связали и в городе оставили. Он хороший человек, он ни разу «бурайсы» не говорил.

– Бурайсы?! – повторил Добрынин и задумался – ведь это был пароль для базара, сообщенный ему комсомольцем. – А что это слово значит?

– Убью, – ответил Ваплах.

Павел сделал шаг назад и с опаской посмотрел на урку-емца.

– Ты чего? – спросил он.

– Нет, «бурайсы» на местном языке означает «убью», – объяснил Ваплах. – Это слово такое, человек Кривицкий это слово очень любил.

– Ну и пароль! – Добрынин покачал головою и посмотрел на лежащего Кривицкого с большою справедливою злостью.

Старик Абунайка, хлопотавший вместе с другими около идола, вдруг подошел к Добрынину.

– Начинать можно, – сказал он. – Суд готов.

– Ну так начинайте! – разрешил Павел.

Несколько местных мужчин, а были они все как на подбор низкие, коренастые и, судя по всему, довольно сильные, подошли к саням, подняли Кривицкого и отнесли под столб, опустив его там на подготовленный квадратный костер.

Только теперь Добрынин понял, какое наказание приготовил для Кривицкого Абунайка, и он подошел к старику.

– Вы что, сжигать его будете? – спросил.

– Ага, – старик кивнул. – Очень много зла русский человек Кривицкий сделал, семь человек убил, один народ совсем из-за него пропал… надо сжигать…

Конечно, думал Добрынин, такого преступника надо убить. Но что-то в Павле протестовало против такого вида казни, и он, снова отыскав возле костра старика, подошел к нему и спросил:

– А может, у вас есть другое наказание, ну такое, чтобы тоже смертная казнь, но только без огня?

– Есть, конечно, – кивнул Абунайка. – Летняя, сейчас никак нельзя. Земля твердая, ледяная совсем.

– А что это за летняя? – больше из любопытства, чем из надобности поинтересовался народный контролер.

– Ну если кто-то убил человека или священного медведя, то его вместе с убитым надо в одной яме живым закопать.

– Да, – Добрынин посмотрел на коричневую твердую землю под ногами. – Это не подходит. Ну ладно, начинайте.

Абунайка крикнул что-то своим людям, они отошли от кострища, на котором лежал связанный Кривицкий. Потом один совсем молодой парень поднес к лицу председателя Хулайбы кружку с молочной водкой, влил ее в рот ему, а потом полил тарасуном волосы Кривицкого.

– Подождите! – сказал вдруг Павел, и тут же Абунайка посмотрел выжидательно на Павла и что-то проговорил тому парню.

Парень отошел.

– Я хочу его кое о чем спросить! – объяснил Добрынин и сам приблизился к лежащему на спине Кривицкому.

– Ты за что народного контролера Егорова убил? – наклонившись к лицу Кривицкого, спросил Добрынин. – И кто второй?

Кривицкий посмотрел на народного контролера с такой злобой, что Павел отшатнулся. Стало ему ясно, что Кривицкий – отпетый враг, ненавидящий не только самого Добрынина, но и всю Советскую страну, и вроде не было больше нужды с ним разговаривать, но все-таки попробовал Павел задать врагу еще один вопрос. Спросил он о судьбе урку-емецкого народа, но и на этот вопрос Кривицкий лишь злобно промычал и даже отвернулся демонстративно.

Добрынин тяжело вздохнул и отошел в сторону. Потом нашел взглядом Абунайку, кивнул ему, мол, начинайте.

Абунайка самолично поджег костер. Дров в этом костре было много, ведь в высоту он был метра полтора. Кривицкий попытался перевернуться или вообще скатиться на землю, но это у него не вышло – слишком крепко он был обвязан ремешками.