Чистое течение

— Ну как, вы уже поженились?

Так же вел себя Крумберг, так же вел себя Куба. Камил растерялся, не понимая, что в данную минуту его больше мучает: собственное ничтожество, обида, причиненная Ноэми, или растущее сознание, что время, прожитое с ней, ему все-таки зачтется, из общего счета времени не удалось вычеркнуть того, что было, всё имело значение. То, что он отказывается признать Ноэми, бессмысленно, ее признали другие. Они знали! Разве он не понимает, что десятки их общих знакомых не считают нужным держать в тайне тот факт, что Ноэми выходит за него замуж, а может быть, даже вышла! Возможно, что они вовсе и не догадываются о невысказанном им желании не говорить вслух о его связи с Ноэми, не подозревают, что он не может с ней примириться и боится, как бы сплетни о его женитьбе не дошли до отца. Камил жил в замкнутом кругу собственных мыслей, не имея представления о том, что происходит вокруг. Нет! Речь шла еще и о другом. Они могли знать — ее знакомые, их общие знакомые могли знать, но не его знакомые — их он не хотел приносить в жертву, как не хотел жертвовать собой. Между тем все знали. Ни для кого он не существовал сам по себе, все спрашивали про Ноэми. Он давно не навещал своих знакомых, потому что не хотел проводить задуманный опыт второпях, ему нужно было спокойствие для опыта по «перечеркиванию времени», которое умерло в его сердце. Сегодня он убедился, что любое время зачитывается и нет двойного счета времени! «Возвращайся, Ноэми. Целыми месяцами я ждал этого вечера для того, чтобы на протяжении двух часов убедиться, что нам нельзя расстаться». Самым важным было даже не то, что и ее, и его знакомые все знают. Самым важным было то, что в глубине души он тоже понимал, что это время все-таки не прошло даром. Разве его не преследовала назойливая мысль, что он совершил предательство по отношению к Ноэми? Почему он до сих пор избегал людей? Потому, что не чувствовал в себе сил для этого затянувшегося внутреннего предательства, более отвратительного, чем фактическое предательство, ибо оно имело протяженность во времени. Первый же одинокий вечер объяснил ему, что остался один выход: вернуться к Ноэми. Он убежал, чтобы таким путем скорее вернуться к ней. Первые встречи с людьми убили его идею.

С горечью и возмущением в сердце он все-таки сделал еще одну последнюю попытку и в тот же самый вечер поехал на Орлюю. Дольше он не мог бороться с собой, потерял над собой всякую власть. Уже пробило одиннадцать и дворник подозрительно на него поглядывал. Снова он стоял у каких-то дверей и долго стучал. Когда раздался вопрос: «Кто там?» — он даже не знал, как ответить. Наконец ему отворили. По жестам он узнал «друга», Павла Шнайдера, а «друг» с величайшим трудом вспомнил Камила; ничего удивительного, они раза два в жизни разговаривали по поводу того, что следовало бы издавать новую газету в Варшаве. Камил не сомневался, что поэт и журналист Павел Шнайдер даже не знает его фамилии.

— Вас, наверное, удивляет мое вторжение? — промямлил Камил, чувствуя, что у него сжимается горло.

— Нет, почему? — сонным голосом возразил «друг». Павел Шнайдер искал спички, чтобы зажечь газовый рожок. — Куда девались спички, черт возьми! Садитесь же, рядом с вами стоит стул!

Камил с удовольствием провалился бы сквозь землю, но все-таки набрался храбрости:

— Раз вы не можете найти спичек, так я лучше зайду завтра утром… — И ушел, полный решимости никогда больше не показываться Шнайдеру на глаза.

Боль первой свободной ночи вскоре превратилась в настоящий ад. Письмо Ноэми, в котором она сообщала, что «жизнь ее складывается неплохо», разбудило в нем ревность, которая, вперемежку с тоской, валила его с ног. Настроение Камила всё ухудшалось из-за молчания Ноэми. Пока она отдыхала в Казимеже, Камил был болен — болен от любви. Он говорил правду, ничего не преувеличивая.

Назавтра после приезда Ноэми из Казимежа он проснулся первый. Глядя, как она спит, свернувшись клубочком, с детской гримаской на губах, Камил чувствовал острый вкус недавних одиноких пробуждений. Он тогда метался так, словно ему накинули на голову тяжелое одеяло. Теперь, с прояснившимся лицом, он думал: «Как хорошо! Как хорошо, что мы снова вместе!..»

IV

Со дня своего возвращения Ноэми была счастлива. Они с Камилом все лучше и лучше понимали друг друга, восстанавливались их прежние чувства. Они наново любили друг друга, радовались друг другу, ждали друг друга, их жизнь снова обрела смысл в них самих. Камил стал совсем другой, не тот, что раньше, хотя помнил, что до недавних пор был другим и заметил перемену, которая в нем произошла; иногда он удивлялся этому, но вместе с тем и радовался. В новых для него условиях от отдохнул и внешний мир, казалось ему, тоже изменился. Внезапно выяснилось, как много счастья может приносить каждый день, каждая прогулка. Они снова были молоды, обоим снова было по двадцать лет. Гуляя по улицам, они открывали неисчерпаемые источники веселья, никогда до сих пор они не смеялись так много, как теперь. Достаточно было остановить свой взгляд на какой-нибудь мелочи, выделить какую-нибудь частную черту, и она становилась до того забавной, что они покатывались со смеху. Они присматривались к прохожим, например к их носам, рукам, животам или шагающим ногам. Однажды они добрых полчаса шли за солидным, важным господином из категории тех, кто верит в цивилизаторскую миссию фирмы Хабиг, и не могли отвести глаз от его шляпы. В конце концов, когда почтенный господин снял шляпу, они рассмеялись прямо ему в лицо. В другой раз они забрели в северные кварталы города в поисках чего-нибудь вкусненького; из всех человеческих пристрастий наиболее верны традициям и наименее подвержены переменам пристрастия кулинарные. Когда Камил и Ноэми вошли в ресторан и смешанные запахи кухни ударили им в нос, они только переглянулись и со смехом убежали.

Часто во второй половине дня, после того как Ноэми кончала работу, они отправлялись на Вислу. Особенно им нравилось одно пустынное место в районе Саской Кемпы. Вода здесь была теплая и приятная, а песок такой чистый, что ступать по нему было просто кощунственно. Дорога в это волшебное место занимала больше часа. Потом они возвращались по Медзешинскому валу, над которым луна плыла так низко, что достаточно было протянуть руку и прикоснуться к ней, луна — большая, как нигде на свете. С одной стороны в потоке крови гасло солнце, с другой — по диагонали всходила луна. Вокруг была фантастическая, радостная красота. Стояли вербы с растрепанными макушками, кое-где мерно покачивались кусты можжевельника и шиповника.

Ноэми была счастлива. Глядя на Камила, она думала, что и он счастлив.

В тот день, возвращаясь домой, Ноэми чувствовала свою слитность с миром и вместе с тем отчужденность; в момент страдания мы никогда не ощущаем своей слитности с миром, страдание держит нас над миром, вне его. У самого дома ее остановила знакомая. В этот день Ноэми любила свою знакомую, как никогда. Пока она с ней разговаривала, из ворот вышел Камил. Отчего он не ждет? Почему уходит в такое время, когда они должны быть вместе, смотреть друг на друга, радоваться жизни самым прекрасным, самым милым для сердца образом, в равной мере притягательным и для самых малых и самых великих среди людей, пусть между ними столько же сходства, как между львом и муравьем. Нет, в ее мыслях не было злобы. Откуда бы взяться злобным мыслям? Скорее выпал бы снег в июле, луна взошла бы в полдень. Ноэми удивилась, только и всего, а вслед за удивлением возникли некоторые вопросы, ничего больше. Запасы излучаемого ею тепла были так велики и так согревали ее, что она забыла о старых подозрениях. Камил крикнул, что вернется через полчаса. Она проводила его улыбкой и добрым взглядом, идущим от самого сердца. Кому же другому она подарила бы улыбку сердца и лучшие движения души? Он ушел, шаркая ногами, грузный и смешной, но кто же не любит смешных черточек сильных людей? «Только полчаса», — подумала Ноэми.