Гугенот

Прошло еще несколько минут, прежде чем следователь закончил телефонную беседу и снова взглянул на Подорогина.

— Слушаю вас.

Навалившись локтями на колени, Подорогин стал рассказывать о следователе Уткине. Дважды ему приходилось начинать заново, потому что звонил телефон и Даут Рамазанович, все более раздражаясь, снова и снова советовал кому-то жать на кражу протоколов. В конце концов Подорогин понял, что следователь не верит ни единому слову из его истории о следователе Уткине, и замолчал. Даут Рамазанович черкал карандашом по картонному клапану папки. Почувствовав прикосновение к руке чего-то холодного и влажного, Подорогин вздрогнул — спаниель обнюхивал его пораненную ладонь. Опять зазвонил телефон, однако Даут Рамазанович, подняв трубку, опустил ее обратно на рычаг.

— Это — все?

— Это — все, — сказал Подорогин, разглядывая носки своих ботинок.

— Вы показываете, что человек, который представился вам следователем городской прокуратуры Уткиным, завладел вашим сотовым телефоном. — Даут Рамазанович говорил медленно, тоном разбитого усталостью волхва, отчего кавказский акцент его усиливался. — Это — все?

Подорогин покачал головой.

— Вы говорите так, будто он только и приходил за моим телефоном.

Вдали по коридору хлопнула дверь, кто-то с топотом выбежал на лестницу. Загудели перила. Спаниель сел у ног Подорогина и пристально посмотрел на Даута Рамазановича. Следователь опрокинул пепельницу в корзину для бумаг.

— Именно об этом, уважаемый, я и говорю.

— Хорошо, — выпрямился Подорогин. — Ладно. Меня наказали на мобильник. Но откуда он мог знать обо всем остальном?

— О чем?

— Об антресолях, о Штирлице, казино.

— О каких еще ант-ресолях?

— Да вы же не слушаете меня!

— Про ант-ресоли и про Штирлица я уже слышал. Не надо кричать. Я одного только не пойму — почему городская прокуратура должна заниматься этими ант-ресолями со Штирлицем?

— А почему бы городской прокуратуре не заняться… — Подорогин осекся от боли, задев раненой рукой колено.

Даут Рамазанович меланхолично вращал зажатым в пальцах карандашом.

— Ладно… — Подорогин поднялся. — На нет и суда нет.

— Вы будете писать заявление? — оживился следователь.

— Нет.

— Обождите, я подпишу пропуск. — Даут Рамазанович отложил карандаш, провел ладонью по столу, приподнял и бросил папку.

Подорогин посмотрел на спаниеля, вскочившего вслед за ним и шевелившего пушистым обмылком хвоста.

— У вас не будет ручки? — сказал Даут Рамазанович.

Подорогин полез в карман, но вместо ручки достал серый конверт с фотографиями, забытый следователем Уткиным. Конверт подмок с одного края, к оплавившемуся штампу «ДСП» присохли песчинки грязи. Подорогин извлек снимки и рассматривал их, не узнавая.

— Постойте… — выпрямился Даут Рамазанович.

— Что?

— Откуда это у вас? — Хмурясь, следователь вглядывался в фотографии с обратной стороны.

Подорогин перевернул снимки: с обратной стороны все они были промаркированы, на каждом стоял штамп учета и порядковый номер.

— Это же наша канцелярия. — Даут Рамазанович вытащил фотографии из пальцев Подорогина. — Как они к вам попали?

Подорогин пощипал бровь.

— От следователя Уткина.

— Кто это?

— Человек, завладевший моим телефоном.

Даут Рамазанович нетерпеливо повел подбородком:

— На фотографиях — кто?

— На фотографиях — человек, который звонил на мой автоответчик. — Подорогин сел обратно на стул. — Звонившая.

Следователь перетасовал фотографии, пожевал губами, свирепо сломал бровь и вдруг бросился из комнаты.

— Ждите меня здесь — никуда ни шагу! — донесся из коридора его удаляющийся вопль.

Помешкав, Подорогин выглянул за дверь, но Даута Рамазановича и след простыл. Где-то громыхало железо. Пол коридора был выложен ромбической плиткой, как в бане.

Вернувшись к столу, Подорогин раскрыл папку, на которой Даут Рамазанович рисовал карандашом.

Он ожидал увидеть исписанные протоколы, пожелтевшие справки, заявления, копии договоров, но под слоем чистой бумаги в папке оказались фотоснимки. В основном это была порнография: переплетенные потные тела, части потных тел, пламенеющие маслянистые гениталии, раскрытые в пылу страсти, освещенные до миндалин немые рты, лава семени на лбах и щеках, невинные и бессовестные детские лица, кожаные костюмы с вырезами в паху, фаллоимитаторы, наручники и тому подобный реквизит. Две фотографии оставили его в особенном замешательстве. На одной был запечатлен кабинет Даута Рамазановича, причем запечатлен из-за стола, так что помимо самого стола, заваленного порнографией, хорошо просматривались стена со Сталиным и сейфом, приоткрытая дверь и часть окна. На другой фотографии — вдвое большего формата — изображалась отрезанная голова. Подорогина слабо кольнула мысль о Штирлице, хотя с первого взгляда было ясно, что это не Штирлиц и что даже сама голова не главное на снимке. Главное — то, как мастерски и художественно этот снимок был исполнен. Багрово-мраморный фон сдабривали хищные побеги вьюна и нереально резкие, выпуклые скорлупки каких-то насекомых. На мертвом лице с полузакрытыми глазами прочитывались малейшие детали рельефа кожи, ничуть, однако, не вызывавшие отвращения, даже скрупулезно выписанная грань отсечения более походила на сказочное ожерелье, нежели на рану, — и если бы не страшный смысл основного предмета изображения, если бы не сама отрезанная голова, можно было подумать, что это вырванная страница из какого-нибудь фотографического издания.

В коридоре послышались голоса и шаги. Подорогин сунул снимки обратно в папку и возвратился на стул. Спаниель лежал на боку, безмятежно вытянув лапы. Несколько секунд спустя в кабинет ввалились Даут Рамазанович и тучная дама средних лет, красная, свистевшая горлом от одышки. Дама и Даут Рамазанович рвали друг у друга снимки разбившейся девушки и спорили.

— Нет, да говорю же тебе, смотри ногу! — кричал Даут Рамазанович.

— И что нога? — отвечала дискантом дама. — И при чем здесь нога?

Даут Рамазанович в сердцах вскинул руки — «Э-э-э!», — выхватил из папки на столе несколько фотографий, только что вложенных туда Подорогиным, и ударил по ним пальцами:

— Сравнивай, ну?!

Дама замолчала и лишь продолжала свистеть горлом, тасуя снимки из папки с теми, что вызвали разночтения. Даут Рамазанович, переведя дух, подмигнул Подорогину. Дама попросила остальные снимки и по очереди, внахлест взялась сравнивать их со снимками убитой. Привалившись к столу, она порядочно сдвинула его. Даут Рамазанович обмахивался фотографией возбужденного мужского органа.

— Ну-у… — Дама почесала нос и, прищурившись, посмотрела на снимки с вытянутой руки. — Что-то, вполне может быть, и есть. Но ничего определенного. Говорю тебе. Ничего…

В ответ Даут Рамазанович произнес длинную бессмысленную фразу, запер дверь и прислонился к ней спиной:

— Смотри!

Он слегка запрокинул голову, правой рукой, сжатой в кулак, коснулся уха и медленно, точно исполнял ритуал, завел левую за спину. Затем с щелчком в суставе присел на одной ноге, а голенью другой, неестественно вывернутой в колене, приложился к косяку.

— Ну? — Ему было тяжело дышать, он ворочал глазом, пытаясь оценить реакцию дамы.

Та навела на него фотографии разбившейся девушки и совокупляющейся пары и, отвесив губу, дышала в нос. В эту секунду громко постучали в дверь.

— Да вроде… — неуверенно резюмировала дама.

Даут Рамазанович обмяк со страшным выдохом облегченья.

— Стучат, — сказала дама, не отрываясь от фотографий.

— Это я! — Даут Рамазанович, хохоча, открыл дверь. — Тук-тук!

— Вот правильно, Рамазаныч… — Не закончив фразы, дама повернула снимки вверх ногами, хмыкнула и принялась обмахивать ими лицо. — Про папу анекдот знаешь?

— Нет! — затряс головой Даут Рамазанович.

Дама стала рассказывать анекдот про папу, но не закончила его и тоже покатилась со смеху.