Гугенот

Подорогин поддел в серебряном корытце икры, брезгливо повертел ложкой у рта и бросил ее обратно:

— А если это не Москва вовсе?

Регина со сдержанной улыбкой взглянула по сторонам.

— Это как?

— Так. Представь, что ты ошиблась городом.

— Странный вы. Меня раз успели забыть — так, может, и город?

— Все может быть… — Подорогин посмотрел на часы. — Ладно. Теперь я тебя запомню. Это, — он прихлопнул по столу возле бутылки шампанского, — можешь взять с собой. Привет Кинешме.

Регина, шумно и с облегчением вздохнув, ушла. Рассохшиеся половицы визгливо вторили ее тяжелым шагам. Шампанское осталось на столе. Сквозь рябь тростниковой занавески служебного входа на мгновение показался большой, во всю стену, портрет Чарли Чаплина, нюхающего цветок. Подорогин позвал официанта, заплатил по счету и попросил вызвать такси.

— С ветерком? — склонился официант.

— Чего? — не понял Подорогин.

— Доехать желаете — с ветерком?

Подорогин устало потер подбородок и кивнул на тростниковую занавеску:

— Иди.

Таксисту, водителю чистенького, как с иголочки, сто двадцать четвертого «мерседеса» — машины, и выглядевшей, и пахнувшей так, будто она сошла с конвейера только вчера, — он, помешкав, сказал ехать в городскую прокуратуру, на Завряжского. Шофер включил передачу, недолго смотрел в потолок, потом встряхнул головой и обернулся: «А не путаете чего?»

— Чего? — прищурился Подорогин.

— Да есть ли вообще такая в Москве?

— Какая — такая?

— Ну, улица эта — Завряжского?

Подорогин было взялся объяснять дорогу, но, осекшись, взмахнул сигаретой и назвал адрес «Нижнего».

— А вот это другое дело, — обрадовался водитель, трогаясь с места. — «Нижний» там еще неподалеку, да?.. Это ж и от меня в двух шагах!

Закурив, Подорогин подобрался на сиденье, словно чувствовал озноб. В окно он поглядывал лишь изредка, провожая темные улицы скользящим, косым взглядом, каким смотрят в сторону солнца или оценивают возможность нападения со спины.

В свое время и Штирлиц, и Тихон Самуилыч, и Шива не раз интересовались у него, почему он назвал магазин «Нижним», а не как-нибудь иначе. При этом все трое, как под копирку, предлагали и одинаковые варианты ответа: по примеру Нижнего Новгорода или Нижнего Тагила? Подорогин отвечал уклончиво. Происхождение названия, с одной стороны, было так просто, а с другой — так лично, что он отказывался его раскрывать, так как не на шутку боялся быть поднятым на смех. Больше всех ему докучала расспросами Шива, которая в отличие от Штирлица и Тихона Самуилыча как кожей чувствовала, что в «Нижнем», помимо названия, были закавычены и некие интимные секреты. Однажды она спросила его в лоб:

— Это потому, что ты сам — нижний?

— В каком смысле? — опешил Подорогин.

Шива — даром, что была под кайфом — тотчас сообразила, что попала впросак, попыталась отшутиться, но Подорогин добился ответа. Оказалось, на постельном сленге садо-мазохистов «нижний» означал добровольного объекта подчинения, сексуального раба. На следующий день Подорогин затеял перерегистрацию магазина с целью смены вывески — почин, однако же, зарезанный Тихоном Самуиловичем на корню. Выяснив, в чем дело, старик изорвал в клочья подготовленные документы и посоветовал Подорогину «меньше совать хуем в язык». Этим нагоняем тайна названия как будто исчерпалась сама собой. Она не открылась, а просто перестала кого-либо интересовать. Но даже сейчас вспоминать о том, что прототипом «Нижнего» послужило название — пускай неофициальное — универсального магазина в третьем городке Вюнсдорфа (такой же заочной столицы Группы Советских Войск в Германии), Подорогин мог только зажмурившись, с поджиманием пальцев на ногах. Тогда его, бродившего по отделу готовой одежды перед вожделенными залежами джинсов, окликнула одноклассница, дочка заведующей магазином, и предложила что-нибудь украсть. Подорогин, решив, что она шутит, согласился. Одноклассница подмигнула продавщице за прилавком, взяла Подорогина за руку и коротко объяснила, что нужно делать. Джинсы следовало надеть в примерочной кабинке, старые штаны снять и оставить там же, в коробке для мусора под зеркалом. И коробку, и контроль на выходе из отдела, и возможные проблемы с товарным учетом — все это одноклассница брала на себя. Подорогин перевел дух и предложил ей показать, как это делается, то есть снимать штаны первой. Одноклассница ответила смехом. Потом, дурачась, они стали выбирать друг другу джинсы и куртки, а потом случился обеденный перерыв. Все произошло в той самой примерочной кабинке, перед зеркалом — молча и запросто. Так запросто, что когда они подались друг от друга, Подорогин некоторое время рассматривал свою негаданную соблазнительницу выжидающе, будто самое важное ей удалось скрыть от него. Подобное разочарование, пожалуй, он прежде испытывал лишь раз, при первом пересечении границы Союза — точнее, после того как умудрился проспать ее, и, сколько ни вглядывался в плывущий за окном вагона унылый зимний перелесок, готовясь почувствовать себя за границей, в каком-то новом измерении, не почувствовал ничего.

В прошлом году, будучи по делам в Берлине, он выправил свой график таким образом, что смог заехать и в Вюнсдорф. Причем, побывал в нем дважды. Первый раз — участием немецких компаньонов, которых никто об этом не просил — ему заказали ознакомительную программу, приставили переводчицу из гётевского института и машину с водителем, так что, хотел того или нет, он был вынужден держаться в пределах расписанного чуть не по минутам экскурсионного фарватера. Хотя без сюрприза не обошлось и тут. Накануне вечером был фуршет, Подорогин много выпил и поздно лег, не выспался, из-за чего клевал носом всю дорогу. Штирлиц называл это показательным казусом, Тихон Самуилович — мудачьей удачей, сам Подорогин — иронией истории. То есть он проспал свое возвращение в Вюнсдорф так же, как проспал некогда советскую границу. Без заборов, шлагбаумов, КПП и прочей гарнизонной атрибутики третий городок было не узнать. Когда машина притормозила у небольшого ресторана, Подорогин всерьез поинтересовался, не ошиблись ли они адресом, Вюнсдорф ли это. Водитель в ответ на вопрос переводчицы только усмехнулся и пожал плечами. Вслед за ним, улыбнувшись, пожала плечами и переводчица. Ресторан «Zum Zapfenstreich» (что-то вроде «Вечерней поверки») занимал флигель, где прежде была прачечная, и примыкал к военному музею, занимавшему помещения бывшей гарнизонной бани. На первом этаже музея продавали сувениры и подержанные книги, на втором располагалась нехитрая экспозиция советского казарменного скарба. Вернер Борхерт — имя местного музейного энтузиаста Подорогин запомнил не столько благодаря его визитке, сколько из-за трех шестерок в номерном знаке его «сеата» — рассказал, как уходила российская армия в 94-м и как, по сути, вместе с ней уходила из Вюнсдорфа жизнь. О русских генералах, «экспортировавших» «мерседесы» и сигареты военно-транспортной авиацией, немец отзывался снисходительно, в то время как нашествие западногерманского капитала называл едва ли не захватническим. Гвоздем программы было посещение подземного центра управления войсками (до апреля сорок пятого года — немецкими, после пятьдесят второго — советскими оккупационными), рассекреченной и раскуроченной системы бункеров «Цеппелин — Ранет». Как выяснилось, именно тут в начале сороковых разрабатывался план «Барбаросса», а в восемьдесят седьмом пропустили Руста. Голые, уходящие во тьму галереи, бетонные лабиринты ходов, то обрывавшихся бронированным тамбуром, то обрушенных взрывом, разбитые гниющие залы, испещренные надписями стены, плавающие в луче фонарика волокна не то мха, не то праха — все это вызывало почти физическое ощущение бездны, небытия. Недаром по окончании экскурсии, щурясь на свету и чуть отдуваясь, переводчица заметила, что будто побывала внутри затонувшего корабля.

Вернувшись в Берлин, Подорогин долго не мог решить, отправляться ли ему в Вюнсдорф снова. Начерно возобновляя свои ощущения от поездки, он — как и тогда, в поезде — чувствовал, что так и не пересек, не рассмотрел некой волшебной граничной черты. Да он уж и сейчас больше вспоминал не столько Вюнсдорф, сколько слова переводчицы о затонувшем корабле. Вот что это было: не возвращение в Атлантиду, а посещение аквапарка поверх ее затопленных руин. Фарс. Пускай местами «дно» и неплохо просматривалось. Пускай до него было даже подать рукой. Близко, и все-таки не дотянуться: заброшенные дома вместо водорослей окружали дебри чертополоха, а вместо воды — надежные решетчатые заграждения. Желтые таблички «Betreten verboten» маячили восклицательными буйками, разметкой зон запущенной, опасной глубины… Трижды, как потягиваясь спросонья, в кармане пиджака принимался вибрировать мобильник. Подорогин в ответ на звонки только стискивал зубы. В конце концов он выключил телефон и взял из холодильника водку. Решение — ехать, не ехать — не шло. Вернее сказать, оно состоялось давным-давно. Тут, по большому счету, сам он ничего не решал. Ему, как уже сделавшему ставки игроку, просто требовался лишь некий попутный знак. И знак этот не заставил себя ждать. Разбирая подаренные Борхертом книги, на суперобложке фотоальбома «Geisterstadt — Geistesstatt» («Город-призрак — без души») Подорогин наткнулся на скульптурную группу ныряльщиков: сработанные из папье-маше фигуры с биноклями-масками вместо лиц и с неправдоподобно развитыми, похожими на ласты ступнями «плыли» неизвестно куда под потолком пустынного коридора.