Гугенот

— Что?

Леонид Георгиевич расхохотался.

— А что ж вы хотели? И почему, позвольте спросить, вы еще здесь, а не под антресолями или на кладбище?

— Да при чем тут антресоли? — воскликнул Подорогин. — Можете вы говорить толком?

Леонид Георгиевич сокрушенно качал головой.

— …Думаете, я не вижу, что происходит? — продолжал Подорогин, закипая. — Эти хреновы бумажки, антресоли, фотографии…

— Стоп-стоп-стоп! — вскинул ладони Леонид Георгиевич. — Минуточку. Во-первых, я действительно вижу, что в происходящем-то вы не понимаете ни хрена. Хреновы бумажки и антресоли не приведут вас ни к чему Не тешьтесь пустыми исчислениями. Во-вторых, полной картины не могу дать вам и я. Потому что сам не знаю ее. Ваше отношение к нынешнему разговору как к диалогу на развилке и вопросительно, и непродуктивно.

— То есть я могу идти? — тихо сказал Подорогин. — Прямо сейчас?

— Можете. Прямо сейчас. — Леонид Георгиевич взял бутылку и, щурясь, что-то внимательно читал на этикетке. — Прямо отсюда… — Взболтав водку, он поставил бутылку обратно на стол и, любуясь вихрящимися пузырьками, обратился не столько к Подорогину, сколько к пузырькам: — Только позвольте полюбопытствовать: куда? — Пузырьки стали исчезать, и Леонид Георгиевич снова взболтал водку. — Странная штука: мы откуда-то взяли, что мы свободны. Более того — что вольны употреблять эту нашу свободу в любом направлении без отрыва от пропитания.

Подорогин вытащил ноги из-под тесного стола и облокотился на угол, обмяк в спине.

— Пить будете? — спросил Леонид Георгиевич.

Подорогин без единого слова снял с посудной полки чайную чашку, понюхал ее, откупорил бутылку и налил себе водки. Из двух пустых стаканов на столе Леонид Георгиевич демонстративно наполнил тот, что находился ближе к Подорогину, отпил глоток и закусил хлебом. Свою порцию Подорогин взял в один прием, без закуски, и мотнул головой, стряхивая слезы. В подъезде что-то с лязгом ударило по железным перилам, послышалась неразборчивая сонная брань.

— Вы уж простите меня Христа ради, — перевел дух Леонид Георгиевич. — Подобные темы и самому поперек горла. Это как на вскрытии: радуешься душой, что не ты, а как подумаешь, в чем, собственно, разница… эх! — И Леонид Георгиевич сделал еще один глоток.

Прожевывая хлеб, он вдруг вытаращил глаза, постучал пальцем по бутылке, и, сглотнув, возгласил тоном побежденного, но не раскаявшегося упрямца:

— И все-таки, что ни говорите, по-настоящему человек располагает только одной свободой — творить глупости. В принятии всех своих лучших, успешных решений он несвободен так же, как созревающий плод. — Леонид Георгиевич с содроганием отставил стакан и добавил: — Как, впрочем, и в худших тоже… Тут уж, как говорится, каждому свое.

— Что вам нужно от меня? — спросил Подорогин.

Леонид Георгиевич вытер мокрый лоб.

— А что вы можете предложить?

Подорогин молча смотрел на треснувшее стекло в двери.

— Так вот, Василь Ипатич, — заскрипел табуретом Леонид Георгиевич, — я прошу вас снова и снова: перестаньте вы смотреть на меня как на волхва у развилки. Ни я вам, ни вы мне ничем не обязаны. Я только пытаюсь указать на некоторую, что ли, зависимость нашего с вами положения.

— Все понятно. — Подорогин долил себе водки.

— А представьте, что сейчас раздается сигнал боевой тревоги, — сказал Леонид Георгиевич. — Или какой-то там раздается в таких случаях сигнал…

— И что?

— И что моментально из обывателя вы превращаетесь в мобилизованного.

Выпив, Подорогин съел ломтик хлеба.

— Хотите завербовать меня, что ли?

Леонид Георгиевич со вздохом отмел от себя на столе невидимые соринки.

— Де-по… — вспомнил Подорогин и постучал ребром ладони по торцу стола. — Департамент стратегического планирования. Так?

— Так. — В голосе Леонида Георгиевича явились металлические нотки. — Я, Василь Ипатич, простите, не имею ни малейшего представления о том, что там вчера на точке вам наплели. Меня это, простите, не касается.

— Так вчера, значит, на точке…

— Меня, повторяю, это не касается, — объявил Леонид Георгиевич с невозмутимым секретарским видом.

Подорогин прищелкнул себя по карману со старой «нокией».

— А кто оплачивает мой эфир?

Запрокинув голову, Леонид Георгиевич поднес ко рту сложенные горстями ладони:

— Не зна-ю!

Подорогин достал телефон и принялся бесцельно просматривать записанные номера. Головная боль понемногу отпускала, переселяясь от висков к затылку и как будто засыпая там.

— Не поверите… — начал с усмешкой Леонид Георгиевич, но, не договорив, склонил голову. — Я, можете себе представить, боюсь отпусков и пенсии так же, как любой нормальный человек боится наркоза и смерти… Вы знаете, что по статистике в войну — в Великую Отечественную — на фронтах не было отмечено ни одного случая аппендицита?

— И что?

— Что во время боя у вас не бывает проблем со здоровьем.

Подорогин неодобрительно постучал ребром ладони по подоконнику.

— А если понос?

— Я не об этом. Драться можно и с полными штанами.

— Извините, я правильно понял: что у вас бывают полные штаны безо всякой уважительной причины?

— Смотря что называть уважительной причиной.

— И что это за причина?

— Невостребованность. — Леонид Георгиевич снова налил себе водки. — Все остальное — следствия… Невостребованность, Василь Ипатич, — повторил он, поднимая стакан. — Ваше здоровье.

Подорогин, усмехнувшись, выпил.

— Вчера, — продолжал Леонид Георгиевич, — представляете, выгуливаю я свою собаку, суку, а на нее пытается запрыгивать чей-то кобель. Раз на него шикнул, другой — без толку. При этом вижу: хозяин, такой же старый хрыч, как я, все видит, хоть и далеко. Ну, я пару раз кобелю ногой и того… поддал. После чего следует омерзительная сцена объяснения.

— И? — нахмурился Подорогин.

— Струсил я, Василь Ипатич. До сотрясения внутренностей, до площадной матерщины, до совершенного забвения личности — струсил… Не дай бог, как говорится, никому… Вам еще?..

Открыв глаза, Подорогин увидел прямо перед собой руку с подрагивающими пальцами и зажмурился. Слышался шум не то воды, не то машины.

Лежа на животе, он чувствовал холод и густой, щиплющий ноздри дух уборной. Собственное тело в эту минуту ему почему-то пригрезилось заброшенной сырой местностью. Он вспомнил эпизод из фильма «Иван Васильевич меняет профессию» — самое начало, когда Шурик орет от ужаса, обнаруживая в момент пробуждения свою шевелящуюся длань поверх очков, — и повернулся на спину.

Он лежал на полу. Слева и справа в мраморных желобах плескалась вода. С окаймленного лепниной потолка на него таращился неведомый морской зверь, пронзенный гарпуном. Это была гостиница.

Шум резко, толчком усилился — из ближайшей двери, толкая перед собой поломоечную машину, выдвинулась уборщица. Вместо того чтоб бежать, Подорогин снова смежил веки.

Дребезжащий, пропахший хлоркой «керхер» сначала миновал его слева, затем попытался обойти справа, но, видимо, не втиснувшись между ним и кушеткой, обстрелял песчинками и брызгами и двинулся прочь. Подорогин хотел встать и тотчас обмяк от резанувшей боли в паху и на коже бедер. Проведя рукой по брюкам, он нащупал под шерстяной материей — в том месте, где она успела отойти от кожи — крошащуюся корку. В следующую секунду он приподнялся на локтях и, как от огня, взялся отчаянно отползать назад. Уже отдавая себе отчет в случившемся, задыхаясь, он продолжал пятиться до тех пор, пока не подсеклись руки.

В уборщицкой душевой он сорвал с себя всю одежду, вскочил в кабинку, пустил воду и лил ее на себя так ошалело и нежно, как если бы пытался остудить ожог.

Произошедшее было настолько ужасно, что ему казалось, будто он еще спит. За свою жизнь он испытал многое — знал, что такое нокаутирующий удар в лицо, в том числе кастетом, что такое приставленный к горлу нож, — но, оказывается, понятия не имел о том, что значит наложить в штаны. Не испугаться, не струсить, а наложить в штаны фактически, обосраться. Со склеиванием поверхностей в промежности и с запахом казарменного нужника в жару.