Посюстороннее

А вон я -- иду по дороге, везу на тележке бидон с водой от колодца, шлеп-шлеп-шлеп -- отбиваю по горячему асфальту модными шлепами (сандалиями, у которых отрезаны ремешки). Мне десять лет, на мне короткие шортики (бывшие штаны, обрезанные), полосатая майка с Микки-Маусом, порезанная снизу лапшой -- так модно, волосы я завязала в высокий хвост на макушке. Я не просто везу бидон от колодца, я привлекаю внимание. Мне не очень-то удобно в этом теле, оно как-то стало странно распухать в последний год, ноги такие толстые, как будто слоновьи, и в груди тоже стал накапливаться жирок, так что, если стать боком, то немножко уже заметен этот самый, ну... бюст.

Вон соседский мальчишка Вова смотрит на меня из-за забора, он весь черный от загара, только зубы сверкают:

-- Ой, Мила, шо було, то зйила! -- кричит он мне.

И я, презрительно смерив его взглядом, произношу:

-- Ой, Вова, голова дубова!

И спешу удалиться в свой двор, царица с бидоном.

Толстая царица.

Я завожу бидон на кухню, ворую из кастрюли оладушку, уминаю ее на ходу и направляюсь за дом -- к туалету.

Огибаю сарай и вижу, как дверь туалета открывается и наружу выходит мой дядька.

Я иду ему навстречу -- с одной стороны дорожки стена сарая, с другой -- навозная куча. Вонь слегка ударяет в нос, но я привыкши, это же мой дом, мой двор, мой туалет.

И вот вдруг он хватает меня -- как-то очень цепко хватает и сдавливает -- а я дергаюсь -- думаю, что это такая игра, шутка, а он сдавливает меня еще крепче, и я снова дергаюсь, и вот какое-то время мы боремся молча, я мотаю своими пухлыми руками и ногами, а он как-то перехватывает и держит меня крепко, так что мне не вырваться... Но я все дергаюсь, дергаюсь, пока наконец не вырываюсь и буквально в два шага оказываюсь у дверей туалета, а он в тот же миг исчезает за углом сарая. В туалете я перевожу дыхание, и пока делаю свои дела, смотрю на дверь -- доски с внутренней стороны образуют букву Z. Мне всегда при взгляде на них вспоминался фильм "Зорро". Но как связан Зорро с нашим сортиром -- загадка.

С того дня для меня стало одной загадкой больше.

Бабушка возилась на огороде, сестры красили губы вишневым соком, колорадские жуки жрали картофельные листья, и Бог, который на секунду отвлекся (может, ему тоже нужно было в туалет?), все также смотрел откуда-то сверху на эту деревенскую идиллию.

Я до сих пор не знаю, что это было -- и почему он схватил меня, и почему я с таким молчаливым упрямством боролась -- но он никогда больше не нападал на меня.

Но я иногда думаю -- что это было? Он просто на солнце перегрелся?

Хотя думаю, что солнце очень обиделось бы, если бы узнало, что я возлагаю вину на него.

Так или иначе -- но все это давно в прошлом. Дядька развелся с теткой, уехал в Москву и женился там на какой-то женщине. Вроде бы с ребенком.

И что-то мне как-то не хочется думать, что этот ребенок -- девочка. Вот вроде бы ничего и не...

Но.

Кто-то там с Богом борется, а тут хоть бы выиграть маленький бой невесть с чем между стеной туалета и навозной кучей.

Грехи наши тяжкие...

Тетя Люда сильно переживала из-за Маши, своей дочки. Маша совсем отбилась от рук -- перевелась на заочное, устроилась на работу официанткой, а потом -- о горе бедной матери! -- сошлась с каким-то, и уже полгода живут они вдвоем на съемной квартире, не расписаны, не венчаны. У тети Люды разрывалось сердце: она изо всех сил стремилась приобщить дочь к вере, водила в храм -- и каков результат? Ох, тяжело воспитывать ребенка почти в одиночку -- муж тети Люды по полгода проводил вне дома, на заработках. В Москве чего-то там строил. Привозил, правда, хорошие деньги, ремонт на них справили, купили дочери компьютер, в общем, все было неплохо. Только сурового отцовского контроля не хватало -- и девочка совсем распустилась.

Тетя Люда слышала, что где-то в пригороде живет старец, святой человек, который ошеломлял тех, кто к нему приходил, неожиданными советами -- как будто откуда-то знал о человек все: кто он, откуда и какая беда привела его сюда.

Тетя Люда решила съездить к старцу и пожаловаться на свою беду, то есть на Машу. Может, святой человек ей скажет, как вразумить негодницу. Может, чем-то поможет. А хоть бы выслушал просто и пожалел ее -- и то было бы неплохо. (Тетя Люда так измучила подруг своими жалобами на дочку, что ее уже давно перестали утешать. Да и не все понимали ее скорбь -- девица жива-здорова, на панели не стоит -- и хорошо, чего тебе еще-то? Не понимают, неразумные, как рвется материнское сердце, когда дочь во грехе живет!)

Собралась тетя Люда к чудо-старцу. Знала она, что так просто к нему не попасть -- не один час придется стоять в очереди, среди таких же, как она сама, несчастных. Да и долго беседовать со старцем нельзя -- другие ждут. Не так-то много святых людей в наше время, на каждого много страждущих приходится.

Ждать и верно пришлось долго. Святой человек жил в небольшом деревянном домике, народу в крошечную прихожую набилось немерено, в основном, конечно, женщины, многие с детьми, среди детей всякие -- и хныкли, и тихони, и большие, и совсем младенцы. Много больных, с первого взгляда видно. Тете Люде какая-то женщина в темном платочке (возможно, здешняя служительница) принесла табуреточку -- видимо, пожалела: тетя Люда большая, грузная, ей стоять очень тяжело.

-- Вы не сердечница? -- заботливо поинтересовалась служительница. -- Вам не плохо?

Тетя Люда, наверно, раскраснелась вся.

В некотором роде она, конечно, считала себя сердечницей, но лишь в переносном смысле. Но говорить об этом не стала, только покачала головой отрицательно. Внимательно еще раз поглядела по сторонам. Тут, наверно, все сердечники в переносном смысле. А кто-то еще и в прямом.

Некоторые посетители задерживались у старца очень долго, до получаса, а кто-то быстро выскакивал, словно ошпаренный, многие были в слезах.

До тети Люды очередь дошла часа через три, когда жесткое сиденье табуретки острыми углами изрядно измучило ее зад.

Честно говоря, она уже не знала, что будет говорить старцу. Все ее внутренние монологи были столь пространными, что когда она мысленно ставила в них точку, то уже не могла вспомнить, какими словами планировала начать.

Но произнести хоть слово ей не удалось. Едва она показалась на пороге, старец бросил ей:

-- А ты зачем сюда приехала? Тебе в Москву надо ехать, мужа забирать!

Тетя Люда попятилась. Она даже не успела старца разглядеть -- и тут такое. У нее и Маша из головы вылетела. Стоит, глазами хлопает. А старец говорит:

-- Что стала, поезжай мужа спасать!

Ну, она и развернулась, да и пошла прочь. Билет до Москвы взяла в тот же день. Мужа нашла. Он там, оказывается, вторую семью завел. Да, жил с какой-то местной потаскухой, у нее еще было двое детей, но вроде не от него: уже большие. Ну теть Люда закатила ему истерику по полной программе, схватила в охапку и поволокла домой.

Больше он в Москву ни ногой.

Уже десять лет прошло. Правда, в нашем городе он работы не нашел. Так до пенсии и промаялся.

Самое главное-то что -- года через два после всего этого друг его один из Москвы позвонил. Рассказал: померла та его баба. Вместе с детьми при пожаре погибла: курила в постели и заснула. Так все и погибли.

Теть Люда этот рассказ слышала.

-- Вот, вот! -- закричала. -- Вот почему мне старец сказал: спасай мужа! Видишь теперь, видишь!

-- Что вижу?!! -- вдруг рявкнул муж. -- Что ты дура толстая, черт бы тебя побрал?! И чего я тогда с ней не остался? -- топнул ногой в ярости и ушел на балкон курить.

Так и живут они до сих пор -- он сам по себе, она сама по себе -- она больше по церквям, он выпивает в одиночку. Дом уже не тот -- денег стало куда меньше, едва концы с концами сводят.