Страница 5 из 5
* * *
В деле, по которому он был осужден, Джордж де Барнуэл ни под каким видом не признавал себя виновным.
- Я допускаю, что мог ошибиться, - говорил он его преподобию тюремному капеллану. - Но преступления не совершил. Будь это Преступление, я испытывал бы Раскаяние. А где нет раскаяния, не могло быть и преступления. Я не сожалею о содеянном, следовательно, я невиновен. Разве такая теорема неверна?
Доктор богословия признал ее неоспоримой.
- А что мне за причина раскаиваться, сэр, - продолжал Юноша, - если я избавил мир от подлого червя {Неприкрытый плагиат. Эти же мысли гораздо красноречивее высказаны в бесподобном романе "Юджин Арам": "Пламенные желания, мною испытанные, ослепительные видения, посещавшие меня, возвышенные стремления, столь часто возносившие меня над миром праха и здравомыслия, - все говорит мне, что, хочу я того или нет, - но я причастен к Божеству и сподоблен Бессмертия... Я уничтожил человека зловредного! Обладателя богатств, коими он душил общество! Мною облагодетельствованы столь многие!"}, от человека с презренной душой - от существа, неспособного понимать Истинное и Прекрасное? Когда я стоял перед моим дядей в саду наследственного замка де Барнуэлов, залитом лунным светом, я ощутил, что сама Немезида явилась, дабы повергнуть его. "Пес, - сказал я дрожащему рабу, - отвечай: где твое Золото? Ведь ты не способен им воспользоваться. Я употреблю его на воспомоществование Бедности, которую ты бездушно попираешь; на развитие Наук, которых ты не понимаешь; на возвышение Искусства, к которому ты слеп. Отдай Золото, и ты свободен". Но он безмолствовал, и я его зарезал.
- Не следует только трактовать эту мысль упрощенно и распространительно, - сказал достойный капеллан, - ибо всеобщее ее приложение могло бы причинить зло. Ты, сын мой, Возвышенный и Утонченный, Возлюбленный и Любящий, Поэт и Мудрец, побуждаемый соображениями, которые я не могу не оплакивать как горестные заблуждения, выступил Мстителем. Вообрази же, что сталось бы с миром, вздумай люди, вовсе чуждые Идеалам, переустраивать Общество, перераспределять Собственность, чинить возмездие Злу.
- Сброд пигмеев, штурмующих Небо, - ответствовал благородный, хотя и заблудший Юноша. - Прометей был титан, и тот пал.
- Вот" именно, мой доблестный друг! - воскликнул доктор Букли, пожимая его белоснежную железноскованную руку. - И Трагедия завтрашнего дня научит человечество тому, что убийство непозволительно даже для изысканнейшего из гениев и что поклоннику Идеала и Красоты, каким являешься ты, сын мой, надлежит также отдавать дань уважения Действительности.
- Ба! Вот и ужин! - воскликнул весело Барнуэл. - Вот вам Действительность, доктор; отдадим же ей дань уважения и приступим к еде.
И он принялся за трапезу с таким аппетитом, словно на одной из своих юношеских пирушек, но достойный капеллан от слез не мог проглотить ни куска.
"Котиксби"
Роман Д. Шрусберри, эскв.
"Весь мир скован одной цепью. Во всяком большом городе на земном шаре есть квартал, который бывалые путешественники узнают по его сходству с другими такими же кварталами повсюду, где скучены воедино жилища человека. В Тегеране или Пекине, в Стамбуле или Нью-Йорке, в Тимбукту или в Лондоне есть особый район, где некоторые люди не чувствуют себя чужими. Там, где курится фимиам перед идолами на берегах стремительной Чинь-Вань-фу; где сверкающие минареты возносятся выше кипарисов и роняют свои колеблющиеся отражения в светлые воды Золотого Рога; где желтый Тибр катит волны под разрушенными мостами погибших империй; где на берегу Нигера ютятся хижины в тени пальм; где раскинулся Северный Вавилон с его складами и мостами, с его изящными фабричными трубами и уродливыми грубыми молельнями, скрытый дымами и туманами над зловоннейшей из рек мира, - во всех местах - человеческого поселения есть один Приют, в котором чувствуют себя дома члены одной семьи людей. Рассеянное по всему миру, распространилось огромное братство, страждущее, безмолствующее, сочувствующее, ждущее, - неисчислимое и тайное, как масонское общество. Некогда оно было всего лишь арабским племенем маленьким народом, одиноким и затерянным среди могучих монархий древнего мира, - этих мегатериев истории. Паруса кораблей его сынов нет-нет да и мелькали в египетских водах; верблюды их караванов иной раз ступали по пескам Баальбека или брели извилистыми тропами через финиковые рощи Дамаска; во многих войнах победно вздымался их флаг, торжествуя над многажды могущественнейшим врагом, - но все-таки это был малый народ, и вот однажды темной ночью лев Иудеи пал перед орлом Веспасиана, и в пламени, в крови и в муках погиб Иерусалим... Да, столица евреев была утрачена; но разве не приобрели они взамен весь мир?"
Так думал Годфри де Бульон, маркиз Котиксби, вырываясь из теснины Уич-стрит на простор Стрэнда. Он ходил купить для Армиды ложу в театре мадам Вестрнс, Малютка Армида была просто без ума от этого театра. Ее изящную коляску, а также ее прелестную фигурку, ее огромные глаза и еще более огромный театральный бинокль, и ее сказочный букет, который стоил лорду Котиксби двадцать гиней у Натана на ковент-гарденском рынке (ибо дети садовников Шарона все еще не имеют себе равных там, где дело касается до цветов), по три раза на неделе - по меньшей мере - можно было видеть в этом тесном, очаровательном, уютном театре. Годфри достал ложу. Он брел, не спеша, на восток; и у поворота на Холивелл-стрит в голову молодому аристократу пришли вышеприведенные мысли.
Обитатели Лондонского гетто сидели у своих домов и грелись в лучах вечернего солнца. Дети играли на ступенях. Отцы покуривали на пороге. Смеющиеся лица выглядывали из-за пестрых непроницаемых штор, которыми были завешены окна лавок. Локон лоснящийся, крутой, смоляной; очи черные, как ночь, как летняя ночь, когда уже светает; нос гордый, крючковатый, словно орлиный клюв, трепещущие, нервные ноздри; губы, изогнутые, как лук Купидона, - каждый мужчина, каждая девушка, любой младенец и любая матрона в этой английской еврейской общине несли на лице своем хоть одну из отличительных черт несравненной арабской расы.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.