Лицом к лицу

Голос моего собеседника низкий, рокочущий; это не русский человек, однако великолепный филолог, акцент чуть заметен.

- У вас есть что-либо ответить мне?

- Да, вот, думаю...

- Я готов отзвонить через пару дней... Потом можно было бы увидаться - в случае если вы серьезно отнесетесь к нашему звонку... Намерены сообщить в посольство?

- Бесспорно.

- Разумно ли?

- В высшей мере.

- Вам порекомендуют, исходя из доброго отношения, прекратить активность, меньше ездить, соблюдать аккуратность в выборе собеседников, не так ли?

- Вас это волнует?

- Бесспорно, мой друг, мы, думается, близки к согласию. Взвесьте все "про" и "контра". Можете продолжать свою работу здесь - вам не будут мешать; но немедленно прекратите обращаться к прошлому - нам это далеко не безразлично.

- Я подумаю над вашими словами. Правда, они анонимны, вы, понятно, не назоветесь?

- Вы невероятно сообразительны. Спокойной вам ночи и добрых сновидений.

Трык. Отбой.

Ну и черт с ним, с гадом.

(Нет, неверно. Это я сейчас написал так храбро и "безразлично"; тогда я наново просчитал весь разговор на "мозговом" ЭВМ и пришел к следующим выводам: за рулем я сижу с сорок пятого года; я подолгу ездил в США и Сингапуре, Испании и Португалии, Ираке и Японии, в Кюрасао, Италии и Швеции - странах, где движение на трассах, пожалуй, труднее, чем здесь; по поводу штрафов "василек" сказал точно, но наказывали меня, как правило, за неверное место парковки: когда опаздываешь на мероприятие, где угодно кинешь машину, из двух зол надо выбирать наименьшее. Впрочем, вопрос о том, откуда гад знал про пятнадцать штрафов, здорово засел в голове, признаюсь откровенно. По поводу обращения в суд "бывших". Конечно, это удар ниже пояса. Но я готов идти на риск: на Западе выходят мои книги, какие-то гонорары мне платят - обращу их на защиту своей активности; а как же иначе? По поводу "хвороб". Ну и что? А кто вообще здесь гарантирован от такого рода с л у ч а й н о с т е й, запланированных стратегами террора за много месяцев до того, как дело должно случиться? Волков бояться - в лес не ходить...)

Так что, провертев в памяти еще раз беседу, я пришел к выводу, что особых оснований для "съеживания" нет. Впрочем, то и дело я возвращался памятью к встрече со Скорцени в Мадриде, в семьдесят четвертом. Он тогда - за время чуть ли не восьмичасовой "беседы, перешедшей в ужин", - ни разу не назвал меня по фамилии. И здесь - похоже; анонимный собеседник не назвал меня, не произнес слов "Янтарная комната", "русская живопись", "иконы". Мне-то все ясно, о чем он говорил; другому - нет; если допустить, что кто-то будет слушать эту беседу, он не сможет понять, о чем шла речь.

"Ерунда, - сказа! я себе, - при всех "контра" здесь есть "про": они соблюдают правила игры; видимо, меня пугают "дедушки" типа фашиста Саксе".

6

...Назавтра я выехал в Западный Берлин, потому что там должна состояться встреча в высшей мере интересная.

Дело в том, что все мои попытки побеседовать с рядом свидетелей по делу поиска Янтарной комнаты и наших картин никак не завершались успехом. Только-только договоришься о дате свидания, приезжаешь - бац, что-то непредвиденное мешает человеку принять или встретиться на нейтральной почве; обидно, что именно в Западном Берлине, а в ФРГ - в Мюнхене и Ганновере такого рода неудачи подстерегали меня чаще всего: едешь, все обговорено заранее, гонишь, чтобы, упаси господи, не опоздать - и на тебе: "увы, болен; нет-нет, у меня неудобно; да-да, созвонимся, как только стану на ноги".

И - с концами...

Когда я рассказал об этом в кругу коллег (здесь добро относятся к поиску Штайна), журналист из Парижа сказал, что стоит повстречаться в Западном Берлине с человеком, дал его телефон и объяснил, что он писать об этом деле не сможет, "но вам, думаю, станет понятнее, отчего люди порою избегают встреч с вами".

Я поинтересовался, отчего он не хочет писать, ведь материал, судя по всему, сенсационен; коллега ответил: "Мои родители погибли в концлагере, я не могу прикасаться к ужасу бесконечное число раз, - пока я устал, но боюсь оказаться сломленным".

...Я сидел за рулем, мощно рычат мотор "фордика", вечер был прекрасным, сентябрьским, синеватым, в лесах начала проступать первые "багрец и золото"; маршрут отработан, привычен - через красивую, такую небольшую, но очень разную Германскую Демократическую Республику, на северо-запад; не устаю восторгаться аккуратностью, красотою, великолепным отношением к природе.

...В Западном Берлине я поселился возпе аэродрома Темпельхоф, набрал номер, переданный мне французским коллегой, услыхал хриплый голос, назвался, договорился о встрече. Человек отвечал странно, д е р г а н н о, и я отчего-то вспомнил позавчерашний разговор с анонимным г а д о м, но сразу же одернул себя: коли об этом думать серьезно, надо уезжать домой.

Я встретился с человеком, которого знает французский журналист, в маленьком кафе, что в районе Кантштрассе.

Собеседник то и дело оглядывался, поправлял черные очки, нервно прикуривал одну сигарету от другой; сигареты французские, крепкие, "галуаз"; рвут горло, щиплют глаза.

Допив кофе, он достал мятые страницы, протянул мне:

- Возьмите, пожалуйста! И спрячьте!

- Почему?

- Так надо.

- Тогда я не стану брать, ищите кого иного!..

- Нет. Это должны взять вы!

- Что это?

- Исповедь! Напечатайте ее у себя!

Я быстро пролистал несколько машинописных глав:

- Можно назвать ваше имя и фамилию?

- Черт его знает... Посадят, конечно. Но я уже перестал бояться. Когда слишком долго ждешь, надеешься, что власти вот-вот примут меры, а меры не принимаются, тогда неминуемо наступает апатия... Или ярость... Желание взять кинжал сменяет усталость, наплевать мне на все с высокой башни, пока-то ведь жив, а там - будь что будет, пли мне больше всех надо? Я ведь не просто человек, - мой собеседник усмехнулся, - я - агент секретной службы... Бывший...

- Позвольте просмотреть вашу исповедь здесь, тем более если вы, как агент секретной службы, перестали бояться ареста...