Повести

Как и всегда перед дорогой, все кажется, будто что-то забыл, не успел сделать. Пелагея суетно металась по избе, хотя все было приготовлено, все собрано. И Кузьма волновался. Чем-то он был раздражен, подавлен, но чем, и сам не понимал. Пристроившись возле старого зеркала, брился, прислушивался к торопливому скрипу половиц под ногами у Пелагеи.

— Во сколько же в милиции начинают работать? — спросила его Пелагея.

— Да не раньше девяти, там не торопятся, — хмуро ответил Кузьма.

— Обед будем с собой брать?

— Зачем?

— Мало ли что. Может, понадобится… Документы все взял?

— Все.

— Проверь еще раз, посмотри. Не забыть бы что. Может, рубаху новую наденешь?

— Не надо, в гимнастерке пойду. Мне в ней привычнее.

— Что-то кума долго нет, обещал пораньше приехать. — Пелагея выглянула в окно.

— И без твоего кума обойдемся. Дело нехитрое.

— Обойдешься ты! Где не надо, так ты боек, а где надо, так и язык проглотишь.

— Ты меня еще плохо знаешь, — не утерпел побахвалиться Кузьма.

Заплакал ребенок, завозился на постели.

— Ну, ну, что плачешь? — подбежала к нему Пелагея. — Чего тебе?..

— Что-то он сегодня все утро плачет. Будто чувствует, что расстаемся, — заметил Кузьма.

— Ну, что тебе? — разговаривала Пелагея с ребенком. — Спи, спи, рано еще. Баю-бай!

Но ребенок зарыдал громко.

— Господи, да у него голова горячая! — беспокойно воскликнула Пелагея. — Что же это? Весь как печь горит. Заболел?

— Ну? — растерялся Кузьма.

А Пелагея уже хлопотала возле ребенка.

— Что произошло, что плачет маленький?

— Я как чувствовал, душа болела, — сокрушенно вздохнул Кузьма.

Под окном протарахтели колеса телеги, послышалось «Тпру!» — подъехал кум. Чуть позднее вошел в избу.

— Здорово, селяне! — крикнул, как всегда, громко.

— Здравствуй, кум, — ответил Кузьма, а Пелагея даже не оглянулась на вошедшего.

— Как после вчерашнего-то, живы? А у меня что-то голова трещит, так и раскалывается.

— Да мы-то живы, а вот ребенок заболел, — ответил Кузьма.

— Что с ним?

— Не знаю. Видишь, горит весь. Куда же такого везти! Придется поездку откладывать. Так что ты уж не серчай, кум. Сам видишь, как получилось. Спасибо, что пришел, в другой раз.

— Да мне-то что… Чего мне сердиться? Конечно, в таком состоянии не везти, — согласился кум.

Кузьма вместе с кумом вышел во двор, проводил до калитки.

— Может, голову немного подправишь? — спросил кума.

— Да не мешало бы, — согласился кум.

Кузьма сбегал в сени и принес куму наполненную рюмку.

— А ты что же? — поинтересовался кум.

— Не хочу… Видишь, как все получилось…

— Может, теперь и везти не придется. Как в старину говорили: «Бог дал и бог взял».

— Да ты что, кум! Тоже выдумал!

— По мне-то пусть живет. Ну, за его здоровье. — Кум покосился на рюмку, поморщился брезгливо. Закрыв глаза, выпил, передал Кузьме рюмку и, будто задохнувшись, побежал к калитке. Когда Кузьма выглянул за калитку, кум уже в конце улицы поспешно гнал лошадь.

Вернувшись в избу, Кузьма задернул занавески на окнах.

— Свет ему, наверное, мешать будет. Ты погрей молока, может, хоть немного попьет, — попросил Пелагею.

— Потом. Сейчас притих, может, поспит хоть немножко.

С утра Кузьма косил на лугу, а когда роса на траве обсохла и косить стало трудно, вместе со всеми отправился ворошить сено. День выдался жаркий, с легким ветерком, в такие дни сено сохнет быстро, через час-другой можно убирать. Матвей Задворнов назначил Кузьму, как самого сильного, таскать привезенное сено в сарай, а там трое младших Кадкиных, приняв от Кузьмы, уминали сено. К сараю подвозили воз за возом, и Кузьма едва управлялся здесь один: не успеешь полностью перетаскать воз, смотришь — еще везут. И Кузьма подцеплял на вилы копны побольше, бегал трусцой да все покрикивал на сыновей:

— Давай, давай, пошевеливайтесь, ребята! Поживее, поживее, не спите!

А мальчишки и так старались изо всех сил, раскраснелись, сено налипло на взмокшие волосы, на шеи. «В меня пошли, — радовался Кузьма. — Работать умеют». А сам все подбадривал:

— Молодцы, молодцы! Живее!

Первым не вынес Сенька:

— Батя, жарко!.. Дышать тут нечем.

— Ничего, потерпи.

Кузьма знал, что там, под крышей, действительно душно, как на полке в парилке.

— Так сено набилось под рубаху, щиплется, — жаловался Сенька.

— Ладно, передохните, — разрешил Кузьма.

— Мы на речку сбегаем, выкупаемся.

— Только чтоб недолго.

— Не, мы скоро. — Мальчишки спрыгнули с сена и, обгоняя друг друга, помчались к реке.

Тем временем подъехал старший Кузьмин, Митька, привез сено. Вдвоем они свалили воз. Митька развернул лошадь.

— Ну ладно, давай и я с тобой до дому доеду, проведаю, как там, — решил Кузьма, сел на телегу позади сына. Ехал и с интересом рассматривал его: как все-таки изменился парень за три года! А Митька ни разу даже не оглянулся на батьку.

— Курить-то еще не выучился? — помолчав, спросил Кузьма.

— Нет.

— Ну и правильно. Ничего хорошего в куреве нет, дурная привычка. Так, баловство одно… А ты зря на меня сердишься.

— Я и не сержусь вовсе… Просто так…

— Вот и правильно. И я на тебя не сержусь… А насчет мамки ты верно, жалеть мать надо. Она ведь у нас хорошая… А если и поругается иногда, поворчит — ничего! За этим мы, мужики, и сделаны, чтобы женщины на нас ворчали, а мы не замечали, будто не наше дело.

Возле своей калитки Кузьма спрыгнул с телеги, легко взбежал на крыльцо. Дверь в избу была приоткрыта, и еще из сеней он услышал голоса. Заглянул в щель. В избе, кроме Пелагеи, была еще бабка Валериана, сухая шустрая старуха. Сколько помнил себя Кузьма, всегда Валериана была такой, одинаково старой и одетой в длинное черное платье.

И Пелагея, и Валериана стояли возле ребенка.

— Ты, Валериана, посмотри, что с ним? Не переставая плачет, прямо за душу берет. С ног сбились. За Силантьевым Сенька бегал, да того дома нет. Уж не знаю, что и делать.

— Погляжу, погляжу. А что твой Силантьев в ребячьих хворобах понимает. Им, докторам, только что-нибудь отрезать бы, это они понимают. А чтоб внутрь заглянуть, так это они не умеют. Мне самой один раз пузо резали, нитками зашивали. Поглядела я потом, а нитки-то то-о-оненькие, неужели не могли потолще найти! А я травкой лечу.

Валериана подняла ребенка.

— Худо, девка, худо, к рукам липнет, как творог. А что на тебе самой-то лица нет?

— Не знаю. Расстроилась, наверное.

— Разве твои не болели? Чего ж расстраиваться.

— Когда свои, другое дело.

— Ничего, ничего, сейчас подлечу. Может, все с дурного глаза. Пошепчу сейчас. Как же его зовут?

— Мы еще не назвали. Все ребенок да ребенок.

— А на кого же шептать? Может, окрестим его?

И до этого таившийся Кузьма сердито рванул дверь и вошел в избу.

— Ну вот что, Валериана, кончай! И докторов тут не позорь, не позволю! Я три раза на столе лежал, всю их науку знаю. А тебе сколько раз еще до войны было говорено: брось свое грязное дело! Сколько раз тебя в сельсовет вызывали. Хочешь, чтобы меры приняли?

— Да что ты! — воскликнула перепуганная бабка. — Я ничего худого не делаю. И тебе самому, дураку, когда еще маленький был, пупок грызла!

— Тогда иное время было, темнота.

— Да я и не пришла бы сюда, если бы Палашка не попросила. Скажи ему, Палашк.

— Что ты к старухе привязался? — раздраженно повернулась к Кузьме Пелагея. — Умный какой нашелся!

— А чего, в самом деле!..

— А того! Она в войну тут всех лечила. Все ее должны благодарить. По-твоему, сидеть и ждать? Так лучше, да?

— Ничего, ничего, пусть пошумит, — обидчиво сказала бабка, направившись к дверям. — На старуху каждый может. Рожа-то красная, что ему!.. А я тебе, девка, только сказать не решалась, а теперь уж скажу. Ребенок-то… не жилец.