Повести

«Мать честная, а и мы еще можем хвост трубой!» Появился баянист, сел на стул и заиграл. От музыки, от выпитого задвигалась, замурлыкала Иванова душа.

Подсела к Ивану женщина. Городская. Беленькая, губки пухлые. Спросила вежливо:

— У вас здесь свободно?

— Садись! — махнул Иван.

— Торговали?

— Торговал…

— Как вам у нас понравилось?

— А не дай бог хуже!

— Это почему же?

— А шумно. И дымом воняет. Травы нет.

Разговорились, познакомились. Нужна была Ивану компания, друг был нужен.

— Слушай, — сказал Иван. — Я тебя не обижу, а? Не обижайся, если что не так. Я по-простому, не побрезгуй или не подумай чего худого, выпей со мной! Маленько, а? Пригубь хотя бы, ну!

Она не отказалась. И так это порадовало Ивана, так растрогало…

«Эх, ядрена Феня! Не в деньгах счастье, деньги — тьфу! Вот что такое деньги! А человек!»

И дал ей в долг. Она попросила, и он дал.

Иван и сейчас все еще не верил в обман. Сколько времени прошло, а Ивану все казалось, что произошло какое-то недоразумение: может быть, он и сам забыл что-нибудь. А почему нет? Не могла обмануть такая женщина! И зачем ей?

Ивана вызвали в коридор. Подошел швейцар и сказал Ивану, что его там ждут.

— Кто? — обрадованно и удивленно воскликнул Иван.

— Не знаю, — сказал швейцар. — Просили, чтоб вышли.

— Так пусть сюда идет! Кто там?

В коридоре стоял незнакомый Ивану чернявый мужчина, волосы густые, вьющиеся, копной спадают на лоб, почти закрывая глаза. В прорези расстегнутого ворота рубахи тоже шевелюра. Он стоял, сердито наклонив голову.

— Ты меня звал? — спросил Иван.

— В чем дело? Объясни, пожалуйста, как это называется? — раздраженно воскликнул незнакомец.

— Что?

— Ты спаиваешь мою жену! Ты зазвал ее сюда!

— Кто, я?

— Я этого оставить не могу. Что будем делать, выяснять отношения или договоримся по-хорошему? Ты меня оскорбил!

— Обиделся? Ах ты, кудрявая головка!..

«По дурости всё, по пьянке, — думал сейчас Иван. — А ведь Наташка тогда правильно мне говорила: не вози: ни овец, ни денег! Мать честная…»

Но ни обиды, ни злости не испытывал сейчас Иван.

«А есть хорошие люди, — думал Иван. — Хороших, конечно, больше. Встречались мне чаще».

Иван пригнулся, заглянул в щель между бревен. Сразу за амбаром рос малинник, и по освещению листьев Иван понял, что ночь кончается, светает.

В доме напротив амбара проснулись, по крыльцу загрохотали сапоги. Куда-то поехали на телеге. Но за Иваном не приходили.

«Что ж, так и буду тут неделю сидеть связанный? Уж что-нибудь одно. А наверное, мне отсюда теперь не выйти, — впервые подумал Иван. — Горько ему стало, обидно. — Прав был батька. Неслух я».

И вдруг Иван услышал знакомый голос. Иван даже подскочил. «Она! Как же я не подумал, что она может прийти. Наташка!»

Иван приложил ухо к двери.

— Хоть поесть передайте, — просила Наталья.

— Потерпит. Стройнее будет.

— Немножко хоть. Да взглянуть бы.

— Иди, иди, не скули.

— Да жив ли он? Может, уже и нету?

— Жив! — крикнул Иван. — Тут я!

— Ваня! — Наташка подбежала к двери амбара. — Ваня, ты?

— Я.

— Голодный. Вчера не ел, сегодня.

— Ничего, — сказал Иван потеплевшим голосом. — Я не маленький.

— Что теперь с тобой будет?

— Отойди от двери! — крикнули издали.

— Выпустят или нет? За что они тебя? — торопливо шептала Наталья.

— Отойди сейчас же!

— Попроси прощения. Попроси прощения у Миньки. Не гордись, попроси!

Иван ничего не ответил. Он слышал, как она пошла к дому, как просила, умоляла, плакала.

— За что его? Не сам ведь он пошел, не добровольно. Миня, сделай милость, отпусти. Не оставь четырех сиротами, отпусти дурака.

— А меня вы жалели?

Иван досадливо морщился, злился, хотел крикнуть, чтоб замолчала, не просила, шла домой, уж так стыдно было — сними голову! — но знал, что все равно она не уйдет, пока не выяснит окончательно, что будет с Иваном.

Может быть, подействовала Натальина просьба — за Иваном вскоре пришли. Развязали веревки, но руки из-за спины удалось снять не сразу, — отекли. Ивана провели в дом.

За столом в большой избе с затененными геранями окнами сидело несколько человек. На столе стояли бутылки и стаканы, огурцы в глиняной чашке.

— Ну, как отдыхалось? — спросил Салин Ивана. — Понравилось?

Иван промолчал.

— Не одумался еще, не раскаиваешься?

— А в чем раскаиваться? Я ничего худого не делал.

— За то, что ты делал, я расстрелять тебя хотел. Да передумал. Расстреливать не буду.

Минька, ухмыльнувшись, взглянул на присутствующих.

— Перевоспитывать буду. Тогда вы меня перевоспитывать хотели, а теперь я тебя.

И закурил, прищурясь, долго смотрел на Ивана, очевидно заранее потешаясь придуманным, уголки губ вздрагивали, он специально медлил, не говорил.

— Штраф будешь платить.

И опять молчит. Все за столом смотрят на него. А он катает цигарку губами и ухмыляется.

— Один рубль. И чтоб носить в день по одной копейке. Понятно?

— Понятно.

— Пешком будешь ходить. А не принесешь, шкуру спущу.

И отвернулся, потянулся за огурцом. За столом засмеялись, застучали стаканами.

— Проваливай, пока жив, — повернулся к Ивану конопатый.

До Полозова — семь верст. Семь туда да семь обратно — четырнадцать. Но не в расстоянии дело. Иван много ходил, и расстояние его не пугало. Не боялся он ни метелей, ни осенней распутицы. А не мог перенести Иван явно рассчитанного унижения, рассчитанного надолго, на большую огласку, на то, чтобы вконец растерять, растоптать, как окурок, человека.

«Шлюха я или кто?» — думал Иван, возвращаясь домой.

— Не пойдешь, так забьют они тебя и нам жизни не будет, — рассуждая, говорила Наталья. Она шла за Иваном. А он быстро шагал, нес Настю на руках. Так они и всегда ходили, Иван — впереди, а Наталья — позади, и никогда, чтобы рядом. Иван молчал, говорить ему не хотелось. Руки у Ивана болели, он пересаживал девочку с одной руки на другую, но все-таки нес.

«Вот ведь было как, — думал Иван, — работал мой тятя на Салина, гнул холку, так что же, опять? Сколько мы, бывало, исполу на них косили, ночью. Днем выкосим свое, а ночью идем на них косить. А что имели? Стравят озими — не скажи! Молчи! Неужели опять так? За что тогда кровь проливали, мать честная! А не пойду — погубят!»

И получалось так, что положение было безвыходное. Ничего не удавалось придумать Реброву.

Вернувшись домой, он сразу же направился к Василию.

— Отпустили! — увидев его, обрадовался Василий.

— Отпустили. Да как отпустили!

Иван обо всем рассказал Василию. А пока говорил, так стало обидно, что чуть не заплакал.

— Эх, мать честная! Голова моя садовая! Батька, нет ли у тебя самогонки, дай! Скажи, у кого есть, ничего не пожалею!

— Напиться хочешь?

— Напьюсь! К такой-то матери, с копыток!

— Это не выход, — спокойно и рассудительно сказал Василий.

— А что же делать, научи.

— А вот что делать, я и сам не знаю… Наверное, придется тебе носить.

— Как бобик, так и бегать? Каждый день?

Иван вышел от Василия и почти здесь же встретил Афоню. Тот нес из поля вязанку травы. Увидев Ивана, остановился, скинул вязанку с плеча, ждал, глядя себе под ноги.

— Ну? Так чего ты? — сквозь зубы спросил Иван.

— А ничего.

— Ты что же, сбежал? И стадо бросил?

— А ты что?

— Что я?

— Да тоже вон сюда пришел.

— Я? А ты знаешь, почему я вернулся?

— Чего же тут знать! Все теперь одинаковы. Я пораньше, а ты попозже. Теперь уж что! Все пропало.

Афанасий тяжело вскинул на плечо вязанку и пошел не оглядываясь. Иван смотрел ему вслед.

— Нет, неправда. Не пропало, врешь! Мы еще побрыкаемся! А носить я, конечно, буду. А чего? — подмигнул кому-то Иван.

На следующее утро он встал, когда еще ни в одном доме не топилась печь, взял копейку и пошел в Полозово. Торопился, всю дорогу почти бежал, рубаха стала темной на спине.