Несъедобные

Смирнов Алексей

Несъедобные

Алексей Смирнов

Несъедобные

До меня дошли тревожные слухи о литераторе N. Называю его N. не в подражание бесплодию, неспособному давать имена, а потому, что имени своего, чересчур заурядного, знакомец мой не жаловал, предпочитая псевдонимы, каких набралось пять штук, и все они ныне известны так широко, что мне не хочется трепать и склонять их - тем более, что я не знаю, который выбрать; мне остается неопределенное N.

Человек, распространивший эти слухи, был рад откликнуться на приглашение поговорить; мы встретились в погребке с бесперебойной подачей вина и пива, где я, не особенно щедро угостив собеседника, призвал его к откровениям. Тот - назовем его новой буквой, пусть это будет Х., за его сугубо вспомогательную роль в моем рассказе и малую значимость в литературной среде - был настолько безлик, что, бывало, справлял не большую и не малую, но среднюю нужду, требовавшую каких-то особенных гигроскопических материалов. Это все домыслы N., разумеется. Х. осторожно подсосал терпкую пену. Зная, что я сотрудничаю с солидным периодическим изданием, он тешил себя надеждой попасть в газету и охотно просветил меня в следующем:

"Третьего дня, - сообщил он, - собираясь на чтение, где он тоже подумывал быть, я позвонил ему, но мне ответили: занят. Отвечала жена. Я почувствовал, что ей сильно хочется... излить нечто большее. Ну, так я этим воспользовался и поинтересовался, чем же он, голубчик, занимается".

Х. помолчал, чтобы сказанное прозвучало многозначительнее, чем было. Я, слегка презирая его за этот фальшивый слог, не стал помогать и, пока он выдерживал паузу, не проронил ни слова. Слегка разочарованный, тот выложил свой единственный, но мелкий козырь. По его словам, N. был замечен в спиритизме. Я пренебрежительно свистнул:

"И все? Но это я слышал. Стареет, поди! Видно, он исписался, ищет новых ощущений - то бишь тем. Для него, помимо своих чувств, никогда не существовало приличной темы. И что же он - вертит стол или размазывает кофейные опивки?"

Х. завистливо помотал головой:

"Не суди опрометчиво. Сведения таковы, что общение с духами напитывает его оригинальнейшими идеями. По словам жены, а она говорила об этом с явным неудовольствием, он уже написал две новые вещи, которые одна лучше другой, совершенные шедевры. И заканчивает третью, еще более блестящую".

"Дальше, - настаивал я. - Дай мне подробности".

Мой собеседник жалобно грыз сухарь: он выпустил всю обойму и взглядом молил меня хоть о какой-нибудь похвале. Из этого взгляда я понял, что добавить ему нечего, и мне стало жаль даже тех небольших денег, которые я израсходовал на угощение Х. Я покинул его, в раздражении думая, что Х. постоянно испытывал тягу к маловероятному, ибо не умел пользоваться палитрой реального бытия. Однако чуть позже, недоумевая, отчего это раздражение столь глубоко - ведь Х. его ничуть не заслуживал по своей малости, - я вынужден был признать, что N. тоже причастен к истокам этого чувства; более того, он выступает главной его причиной. N. был удачливее многих из нас, прикармливал Пегаса из рук, приманивал Муз, падких на легкомысленное донжуанство и обходивших меня стороной - старого и верного волокиту. Я знал, что чем бы он ни занялся, пусть даже такой нелепицей, как заклинание духов, удача ему улыбнется, и все выйдет свободно, непроизвольно, по-моцартовски, а для женского пола - и Музы не исключение - такая ветреность подобна пьяному вину; моя рука скользнула в карман, надеясь на чудо: вдруг мой пиджак с плеча рассудительного Сальери хранит неиспользованные крохи яда, которые можно впарить легковесному N., но лучше - тем самым Музам? Но там, в кармане, я нащупал только табачные крошки для убийства изнеженных лошадей если кому и было суждено пасть моей жертвой, то всего лишь Пегасу, роскошному средству передвижения.

Я не только завидовал N., я искренне, усугубляя тайную солидарность с казнителем композитора, его осуждал. Общение с духами казалось мне вовсе не безобидной проказой, но серьезным грехом - в своих писаниях я всегда полагал слово "Бог" с большой буквы и откровенно симпатизировал почвенничеству, считая себя не спесивым от праздности литератором-лепидоптерой, а праведным, хоть и не безупречным, работягой-журналистом. Но я не был слеп, я давно распрощался с наивными иллюзиями и понимал, что вразумлять людей, подобных объекту моих размышлений, - это все равно, что разметывать бисер, который и так у меня пожрали разные свиньи.

Я решил подольститься к N.: явиться к нему на квартиру в своем профессиональном качестве, испросить у великого интервью. Как видите, я обманул его в этом, не назвав - поди разбери, читатель, о ком идет речь. Уверенный в успехе, я позвонил ему, подошел сам N.; как и ожидалось, несдержанное тщеславие взыграло в нем шумной пеной, и он согласился принять меня. Вообще, он хорошо ко мне относился и тем оскорблял, ибо не видел во мне соперника, считая, что нам нечего делить: он - писатель-прозаик, я же именно литератор, газетчик, второстепенный публицист.

Он отворил мне дверь, весь какой-то недопеченный, слепленный кое-как: долговязый, голенастый, с асимметричным лицом, похожий на удивленного кузнечика, удравшего из сачка. Прыгнул, влетел в траву и пошел себе стрекотать среди кашек и клевера; я надеялся припечатать его сапогом вопроса, но тот изловчился и выпорхнул из-под моей стопы целехоньким: "Да, он сказал, - не желаешь ли посмотреть".

Конечно, я согласился. Мне все же хотелось увериться, что речь идет об очередной забаве, которая сама по себе не имеет никакого отношения к вдохновению N., питаемому иными источниками. Так делают дети: они берут, что попадется под руку, приспосабливают; мастерят из веревочек и палочек штуки, способные в их представлении быть чем угодно; играют, черпая энергию не из поделки, но из себя. Дальнейшее показало, что в этом сравнении я был прав, но лишь отчасти.

"Сначала интервью", - напомнил я, не желая навлечь на себя подозрения в неискренности. Мне не хотелось вести пустопорожние разговоры, меня уже жгло нетерпение, но выхода не было. Я решил потерпеть.

"Неужто напечатаешь? - усмехнулся N. - Что-то ты чересчур любезный. Ну, спрашивай - чем могу, помогу".

Я включил диктофон, оставил его в руках - мне нравится, когда они чем-то заняты; немного подумал и начал:

"Скажите, пожалуйста, уважаемый, - шутовски поклонившись и подмигнув, я назвал его по имени-отчеству, - чем для вас является сюжет? Вы, согласитесь, пишете сюжетные вещи, но в самом конце читатель чувствует себя одураченным: он видит второе, а часто и третье, и четвертое дно, из-за которых сюжет теряет всякое значение".

На лице N. возникло высокомерное выражение.

"Сюжет - это средство доставки, - сказал он снисходительно. - В боеголовке находится нечто другое".

"И потому вы предпочитаете короткие формы? Не жалуете затянутых историй? Насколько я помню, вы не написали ни одного произведения достаточного объема, чтобы вышел кирпичный роман".

"Нет смысла наращивать ракету при заряде, мощность которого неизменна", - отрезал N.

Это высказывание показалось мне довольно туманным, но я не собирался вникать, ибо оно не имело никакого значения.

"И вам не жалко читателя? Ведь вы не думаете о нем. По вашему адресу неоднократно звучали такого рода жалобы".

"Я русский писатель и пишу для русских людей. А русский человек, живя на просторе, не разбирает пути и ждет умного, чтобы тот подсказал, варяга. Того же писателя - в данном случае. Я подсказываю, но меня понимает не каждый".

Я поерзал на стуле. "Может быть, хватит? - пронеслось у меня в голове. - Пора бы и к делу". Но я, для пущей убедительности, решил потянуть еще и задал новый вопрос, который не имел никакой связи с предыдущими:

"А что вы думаете о модной нынче балканской литературе?"

Я сам испугался, настолько нелепым был мой надуманный интерес. Но N. ничего не заметил и с удовольствием разъяснил: