Страница 8 из 136
Съел он полкотелка и устало отодвинул его, хотя мог, конечно, умять весь, но пересилил себя, помня, что остатком должен будет перебиваться бог весть сколько еще времени.
От еды вдруг потянуло в сон, но, превозмогая дремоту, Белов поднялся, вернулся к машине.
Зеркало испугало Белова: из помутневшей стеклянной глади выплыло незнакомое, заросшее щетиной, изможденное лицо, под скулами темные провалы, а зеленые глаза так зло и подозрительно сощурены, будто глянул кто-то чужой, неожиданно встретившийся в этом лесу.
Потом он посмотрел на руки. Огромные, грязные, в засохших ссадинах, с большими темными дугами под ногтями, они тоже показались ему чужими. Белов усмехнулся и горестно покачал головой.
Был он человеком чистоплотным и даже брезгливым. Бывало, Галя вымоет помидоры, подаст на стол, а он все равно осмотрит каждый, прежде чем съесть, за что всякий раз Галя его незло поругивала.
После смены, поднявшись из забоя, дольше всех полоскался он в душевой, а потом разомлело, с удовольствием сидел в предбанничке полуодетый и, не торопясь, вычищал ножичком из-под ногтей набившуюся угольную пыль, чувствуя, как вся сила его крепкого тела приливает к большим отяжелевшим рукам, еще час назад сжимавшим судорожно бившийся в них отбойный молоток. А дома перед сном — так уж привык — Галя все равно грела на кухонной плите воду в оцинкованном баке, в котором кипятила обычно белье, выливала воду в овальную, обитую обручами большую лохань, называвшуюся в их местах на украинский лад «балия», и весело купала его, едва умещавшегося в этой лохани. А он, молчун, тихо посмеивался, подставив Гале сухощавую, в гибких полосах мышц спину, доподлинно зная, как сейчас выглядит Галя, босая, только в юбке, одна бретелька белой полотняной сорочки свалилась с мягкого плеча, круглое лицо в испарине, и на нем — через высокий лоб — взмокшая русая прядь; глаза смеющиеся, озорные, счастливые; сильные полные руки по кисти в шипучей пене, и один пузырек ее, щекоча, сохнет у Гали на щеке, а она налегает на жесткую мочалку, купленную как-то в Сочи на базаре, и трет, как рашпилем, а он терпит, иногда притворно охает: «Тебе бы, Галина, рубанком фуговать…»
Надо же, что вспомнилось!
Он пошел к бочажине, скинул гимнастерку, вымыл руки, тощим помазком взмылил бороду. Густо отросшая, она трудно поддавалась чужой незнакомой бритве, давно к тому же не правленной, — пощипывало кожу, но второй раз пошло глаже, и Белов почти выбрился, ополоснул лицо, вымыл в ледяной воде ноги, вытер их гимнастеркой и снова вернулся к машине.
Комбинезон, обнаруженный там, в плечах оказался с запасом, правда, коротковат, но с сапогами, если заправить внутрь, сойдет. Кожанка тоже почти в размер, вот рукава только намного короче, чем нужно. Хозяин вещей, видимо, был человеком плотным, но росту невысокого… Кто он? И жив ли?..
В карманы комбинезона Белов распихал все, что решил взять с собой. Поверх кожанки надел шинель; сунул в карман маузер. Гимнастерку, всякую мелочь и котелок с остатками загустевшей каши затолкал в вещмешок. Полевую сумку на длинном ремешке перекинул через плечо.
Снарядившись, в той же бочажине вымыл тряпкой сапоги, стал смазывать их солидолом из банки, стараясь плотнее забить шов между головкой и подошвой. Он не жалел, что потратил здесь много времени: почувствовал себя бодрее и увереннее, а это всегда считал для себя особенно важным. Он рано осиротел и потому привык всю жизнь в главном полагаться на себя, на свой выбор, уверовав: все, что делал или решал сам, никогда не подводило ни его, ни других, предпочитал сделать и за другого, но взамен получить убежденность, что все сделано и сделано так, как надо. То, что предстояло ему дальше, было таким трудным, что лишь надежда на себя и могла подсказать решения, в которых не должно оставаться места для сомнений.
Только теперь отпустил его страх, который был прежде неведом: страх пленника, когда бессмысленно, ни за грош можно погибнуть от прихоти конвоира. Его не пугало одиночество, он был готов к тому, что многое предстоящее зависит теперь только, от него самого, разве что какая случайность… Тут уж как сумеешь.
За последние полгода наступательных боев, когда вызволили уже большую часть Украины, судьба несколько раз сводила Белова с «приймаками». Это были солдаты, не сумевшие по разным причинам выбраться из окружения 41-го года к своим. К холодам они потянулись ближе к жилью — на хутора и в села. Были среди них и бежавшие из плена, и такие, кого в беспамятстве подобрали после откатившихся дальше на восток боев местные жители. Многие, отлежавшись, уходили при возможности к партизанам, иных приютившие их люди выдавали за родственников или просто прятали, дожидаясь прихода наших.
Снова призванные затем в армию, солдаты эти вливались в общий строй. Отношение к ним было разное: кто подтрунивал, посмеивался над ними, кто сочувствовал, а некоторые, откровенно презирая, осуждали. Белов молчаливо приглядывался к ним, как бы изучал. Люди эти не сумели, как полагал Белов, сделать чего- то последнего, что уже зависело только от них. А вот почему — это его и занимало, поскольку он считал, что всегда есть что-то последнее, что живет в тебе самом и на что в самом крайнем случае можно опереться. Поначалу он с любопытством наблюдал «приймаков», затем интерес к ним пропал, поскольку со временем жизнь их растворилась в общем солдатском быту, в равной для всех судьбе, подчиняясь одинаковым для всех законам.
Теперь, оказавшись почти в таком же положении, как и те люди, вспоминая их, Белов думал о том, сколько раз и из чего судьба предлагала им выбирать, сколько еще и ему она предложит…
Склоненную фигуру Белова Саша увидел, выходя из чащи к просеке. Спрятавшись и приготовив автомат, Саша наблюдал, как незнакомец мыл у ямы сапоги, старательно протирал их, окуная тряпку в железную банку. Похоже, он был один.
«Смотри, какой аккуратный… Кто же это? — Саша всматривался в незнакомца. — Шинель наша… Переодетый немец? Здесь? Зачем?.. Может, дезертир?..»
Скрываясь за кустами, за стволами деревьев, Саша приблизился. Спина незнакомца — сильная, широкая — была почти рядом. Комбинезон, кожанка, шинель рядового… Странное обмундирование, слишком много всего. Чужое, что ли?
— Не шевелись! Руки вверх! — скомандовал Саша.
Команда была понята сразу, человек выпрямился и поднял руки.
— Кругом! — приказал Саша.
Белов повернулся и увидел молоденького солдата, шинель под ремнем ловко оправлена, застегнута на все скобочки, ППШ. И палец на спусковом крючке не дрожит, не елозит… «Наш! Неужто наши уже здесь?» — подумалось радостно.
Какое-то время оба стояли, не зная, что делать дальше. Белов, остро поглядывая, решал, как начать разговор, — мешал наведенный автомат. Саша думал, как быть с плененным.
— Ну, налюбовался? — первым начал Белов.
— Вы кто? — спросил Саша, подходя ближе.
— Руки можно опустить? — усмехнувшись, уклонился Белов.
— Опустите, но держите по швам. Зачем и откуда идете? Документы? — Саша отметил, что этот странно одетый человек гладко выбрит.
— Иду издалека. И куда — отсюда не видать, — медленно ответил Белов. — Фамилия моя тебе не нужна. Веди к своему командиру… Только время теряем…
— Не юлите. Что делаете здесь?
— Не отвечу, пристрелишь? Ты-то чего сам шепотом разговариваешь? — ухмыльнулся Белов.
Уверенность, независимость, сквозившие в манере разговаривать, в жестком взгляде немигавших воспаленных глаз незнакомца, смущали Сашу. Белов понял это, оглянулся и, расслабившись, присел на поваленную ольху.
— Ты-то кто сам, если не военная тайна? — спросил он.
— Вам знать необязательно.
— Я тебе расскажу, кто ты. Хочешь? — осенило Белова.
— Любопытно, — хмуро ответил Саша. Его начинали раздражать то ли нахрапистость, то ли сила и самоуверенность этого человека, не желавшего отвечать на, казалось бы, прямые вопросы. «Рубануть — и дело с концом, — шевельнул Саша пальцем на спусковом крючке. — Выбрился, как на свадьбу… Время с ним теряю».