Страница 13 из 33
Д’Артаньян не мог скрыть улыбку. Эта улыбка показала г-ну де Тревилю, что перед ним отнюдь не глупец, и он сразу перешел к делу.
— Я очень любил вашего отца, — сказал он. — Чем я могу быть полезен его сыну? Говорите скорее, время у меня уже на исходе.
— Сударь, — произнес д’Артаньян, — уезжая из Тарба в Париж, я надеялся в память той дружбы, о которой вы не забыли, просить у вас плащ мушкетера. Но после всего виденного мною за эти два часа я понял, что эта милость была бы столь огромна, что я боюсь оказаться недостойным ее.
— Это действительно милость, молодой человек, — ответил г-н де Тревиль. — Но для вас она, может быть, не так недоступна, как вы думаете или делаете вид, что думаете. Впрочем, одно из распоряжений его величества предусматривает подобный случай, и я вынужден, к сожалению, сообщить вам, что никого не зачисляют в мушкетеры, пока он не испытан в нескольких сражениях, не совершил каких-нибудь блестящих подвигов или не прослужил два года в другом полку, поскромнее, чем наш.
Д’Артаньян молча поклонился. Он еще более жаждал надеть форму мушкетера, с тех пор как узнал, насколько трудно достичь желаемого.
— Но… — продолжал де Тревиль, вперив в своего земляка такой пронзительный взгляд, словно он желал проникнуть в самую глубину его сердца, — но из уважения к вашему отцу, моему старому другу, как я вам уже говорил, я все же хочу что-нибудь сделать для вас, молодой человек. Наши беарнские юноши редко бывают богаты, и я не думаю, чтобы положение сильно изменилось с тех пор, как я покинул родные края. Полагаю, что денег, привезенных вами, вряд ли хватит на жизнь…
Д’Артаньян гордо выпрямился, всем своим видом давая понять, что он ни у кого не просит милостыни.
— Полно, полно, молодой человек, — продолжал де Тревиль, — мне эти повадки знакомы. Я приехал в Париж с четырьмя экю в кармане и вызвал бы на дуэль любого, кто осмелился бы сказать мне, что я не в состоянии купить Лувр.
Д’Артаньян еще выше поднял голову. Благодаря продаже коня он начинал свою карьеру, имея на четыре экю больше, чем имел на первых порах де Тревиль.
— Итак, — продолжал капитан, — вам необходимо сохранить привезенное, как бы значительна ни была эта сумма. Но вам также следует усовершенствоваться в искусстве владеть оружием — это необходимо дворянину. Я сегодня же напишу письмо начальнику Королевской академии, и с завтрашнего дня он примет вас, не требуя никакой платы. Не отказывайтесь от этого. Наши молодые дворяне, даже самые знатные и богатые, часто тщетно добиваются приема туда. Вы научитесь верховой езде, фехтованию, танцам. Вы завяжете полезные знакомства, а время от времени будете являться ко мне, докладывать, как у вас идут дела и чем я могу помочь вам.
Как ни чужды были д’Артаньяну придворные уловки, он все же почувствовал холодок, которым веяло от этого приема.
— Увы! — воскликнул он. — Я вижу, как недостает мне сейчас письма с рекомендацией, данного мне отцом.
— Действительно, — ответил де Тревиль, — я удивлен, что вы пустились в столь дальний путь без этого единственного волшебного ключа, столь необходимого нашему брату беарнцу.
— Письмо было у меня, сударь, и, слава богу, написанное как полагается! — воскликнул д'Артаньян. — Но у меня коварно похитили его!
И он рассказал обо всем, что произошло в Менге, описал незнакомого дворянина во всех подробностях, причем речь его дышала жаром и искренностью, которые очаровали де Тревиля.
— Странная история… — задумчиво произнес капитан мушкетеров. — Вы, значит, громко называли мое имя?
— Да, конечно. Я был так неосторожен. Но что вы хотите! Такое имя, как ваше, должно было служить мне в пути щитом. Судите сами, как часто я прикрывался им.
Лесть была в те дни в моде, и де Тревиль был так же чувствителен к фимиаму, как любой король или кардинал. Он не мог поэтому удержаться от выражавшей удовольствие улыбки, но улыбка быстро угасла.
— Скажите мне… — начал он, сам возвращаясь к происшествию в Менге, — скажите, не было ли у этого дворянина легкого рубца на виске?
— Да, как бы ссадина от пули.
— Это был видный мужчина?
— Да.
— Высокого роста?
— Да.
— Бледный, с темными волосами?
— Да, да, именно такой. Каким образом, сударь, вы знаете этого человека? Ах, если когда-нибудь я разыщу его, — а клянусь вам, я разыщу его хоть в аду…
— Он ожидал женщину? — перебил его де Тревиль.
— Уехал он, во всяком случае, только после того, как обменялся несколькими словами с той, которую поджидал.
— Вы не знаете, о чем они говорили?
— Вручив ей ларец, он сказал, что в нем она найдет его распоряжения, и предложил ей вскрыть ларец только в Лондоне.
— Эта женщина была англичанка?
— Он называл ее миледи.
— Это он! — прошептал де Тревиль. — Это он! А я полагал, что он еще в Брюсселе.
— О сударь, — воскликнул д’Артаньян, — скажите мне, кто он и откуда, и я не буду просить вас ни о чем, даже о зачислении в мушкетеры! Ибо прежде всего я должен рассчитаться с ним.
— Упаси вас бог от этого, молодой человек! — воскликнул де Тревиль. — Если вы встретите его на улице — спешите перейти на другую сторону. Не натыкайтесь на эту скалу: вы разобьетесь, как стекло.
— И все-таки, — произнес д’Артаньян, — если только я его встречу…
— Пока, во всяком случае, не советую вам разыскивать его, — сказал де Тревиль.
Внезапно де Тревиль умолк, пораженный странным подозрением.
Страстная ненависть, которую юноша выражал по отношению к человеку, якобы похитившему у него отцовское письмо… Кто знает, не скрывался ли за этой ненавистью какой-нибудь коварный замысел? Не подослан ли этот молодой человек его высокопреосвященством? Не явился ли он с целью заманить его, де Тревиля, в ловушку? Этот человек, называющий себя д’Артаньяном, — не был ли он шпионом, которого пытаются ввести к нему в дом, чтобы он завоевал его доверие, а затем погубил его, как это бывало с другими? Он еще внимательнее, чем раньше, поглядел на д’Артаньяна. Вид этого подвижного лица, выражавшего ум, лукавство и притворную скромность, не слишком его успокоил.
«Я знаю, правда, что он гасконец, — подумал де Тревиль. — Но он с таким же успехом может применить свои способности на пользу кардиналу, как и мне. Испытаем его…»
— Друг мой, — проговорил он медленно, — перед сыном моего старого друга — ибо я принимаю на веру всю эту историю с письмом, — перед сыном моего друга я хочу искупить холодность, которую вы сразу ощутили в моем приеме, и раскрою перед вами тайны нашей политики. Король и кардинал — наилучшие друзья. Мнимые трения между ними служат лишь для того, чтобы обмануть глупцов. Я не допущу, чтобы мой земляк, красивый юноша, славный малый, созданный для успеха, стал жертвой этих фокусов и попал впросак, как многие другие, сломавшие себе на этом голову. Запомните, что я предан этим двум всемогущим господам и что каждый мой шаг имеет целью служить королю и господину кардиналу, одному из самых выдающихся умов, которые когда-либо создавала Франция. Отныне, молодой человек, примите это к сведению, и если, в силу ли семейных или дружеских связей, или подчиняясь голосу страстей, вы питаете к кардиналу враждебные чувства, подобные тем, которые нередко прорываются у иных дворян, — распрощаемся с вами. Я приду вам на помощь при любых обстоятельствах, но не приближу вас к себе. Надеюсь, во всяком случае, что моя откровенность сделает вас моим другом, ибо вы единственный молодой человек, с которым я когда-либо так говорил.
«Если кардинал подослал ко мне эту лису, — думал де Тревиль, — то, зная, как я его ненавижу, наверняка внушил своему шпиону, что лучший способ вкрасться ко мне в доверие — это наговорить про него черт знает что. И, конечно, этот хитрец, несмотря на мои заверения, сейчас станет убеждать меня, что питает отвращение к его высокопреосвященству».
Но все произошло совсем по-иному — не так, как ожидал де Тревиль. Д’Артаньян ответил с совершенной прямотой.
— Сударь, — произнес он просто, — я прибыл в Париж именно с такими намерениями. Отец мой советовал мне не покоряться никому, кроме короля, господина кардинала и вас, которых он считает первыми людьми во Франции.