Страница 69 из 71
И что готов он принять расплату за все свои прегрешения перед переяславцами, если признают те вину его, хоть стрелы он и не пускал, а лишь мечом пытался отбиваться. Потому как знает, что в ответе он за непотребства купца перед общиной местною.
Виноват, что не остановил и не встал на защиту отроков даже словом. Не покинул своего предводителя, видя, что он творит. При этом новгородец смотрел прямо в глаза воеводе, намекая:
«Вот он я, пригожусь, если тебе дела муромские или другие какие интересны будут».
Слепень задергался, но, поняв, что ему скоро будет все равно, знают вокруг про его дела или нет, утих.
После этих монологов Трофим Игнатьич повернулся к выборным и гостям:
– Желаете ли выслушать отроковицу, что пошибанию подвергли? Девицу ту не успели ссильничать, о том реку при всех. Однако пытался купец сей это сделать, и следы от его кулаков да ногтей по всему телу ее, а про обещания с ней это сотворить все вы слышали. И от того ныне она не в себе до конца, не помнит, что на ушкуе с ней творили. Не поспели бы мы вовремя – вскоре на дне речном вместе с отроком лежала бы. А послухами, что следы на ней видели, позвать могу лекаря нашего да знахарку отяцкую Юбер Чабъя. Они смотрели девицу сию и подтвердить все сказанное могут… Весомая же вина купеческая – что стрелы он спустил на нас, иначе виру малую стребовали бы мы за девицу да за слова позорящие. Ныне же, приговорите вы кого из ушкуйников, так смерти их предам.
Выборные отказались звать Радку – все было ясно. Они поднялись и огласили свой приговор.
«Виновны все, кроме Мокши, а как наказать их, и надо ли щадить кого, про то воевода пусть думает».
Гости тоже согласились с их вердиктом. Лаймыр же добавил про новгородцев: «лицом пригожи – душою дрянь».
Воевода молча выслушал, что-то обсудил со стоявшим одесную полусотником и повернулся к честному собранию:
– Вот что, люди добрые, слушайте и не сказывайте после, что не слышали. Купца Онуфрия я к самой низкой казни приговариваю: удавить его, как прямо повинного в пошибании, а также умышлении словом и делом против обшества нашего. Имущество его отойдет общине за такие его грехи. А раненым да девице пострадавшей выделим мы сами оттуда. И так будет со всеми, кто любого из нас обидит, покуда силы у нас хватит спросить за то. Мокша судом оправдан, и волен идти куда вздумается, однако за спасение отроков наших может гостить у нас невозбранно. Остальных же новгородцев приговариваю я к усекновению головы, но… один есть у них раскаявшийся. Коли возьмет он на себя удавление и усекновение остальных, то волен идти куда вздумается сей же час. У нас же оставаться ему невместно будет. Согласен ли ты, вой?
Вскинувший голову новгородец побледнел, осознав, что не все пошло так, как он рассчитывал. Даже шрам на щеке смотрелся белой шелковой ниточкой на светлом холсте. Однако, сглотнув, он замотал головой, отказавшись.
Трофим Игнатьич удовлетворенно кивнул каким-то своим мыслям и продолжил.
– А коли в отказ пошел, то жизнь ему я сохраню, потому что поступил он, как воину подобает по отношению к соратникам своим. Но быть ему холопом нашим до скончания его века, коли не надумаем ничего другого. И вольны его продать куда вздумается, поскольку… – воевода споткнулся в своей речи, посмотрев на полусотника, однако все-таки договорил, с трудом протолкнув слова: – Поскольку холопов держать невместно среди нас считаю. И надо их после года трудов или освободить, или продать в полуденные страны, коли грехи их тяжки. А приговор сей надлежит исполнить дружинным нашим. А поелику откажутся они, полусотник сам на себя возьмет его исполнение.
На пажити пронесся шум, и воевода повысил голос.
– До люда переяславского и отяцкого довести еще одно хочу! Все, что есть на ушкуе из зерна или другого пропитания, поделено будет меж общинниками нашими… за вычетом того, что на сев или на прокорм зимний отложено будет. Засим сей копный суд оконченным считаю.
– Что пригорюнился, полусотник? Или мыслишь, я тебя в грязь мордой сунул? Видать, отказались твои дружинные приговор мой исполнять… Сам белые ручки свои пачкал!
Воевода подсел на лавку около дружинной избы, где опять собралась неразлучная троица да Петр, тихонько сидевший прикрыв глаза и будто бы не обращающий внимания на завязавшийся разговор.
– Да я и не предлагал, – задумчиво ответил Иван. – Сам привел в исполнение. Негоже других грязным делом заставлять заниматься, особенно ныне. А мордой сунул ты меня правильно, а то я больно белый да пушистый стал, смотреть тошно. А что пригорюнился я, так то верно – тяжко связанных жизни лишать.
– Эк… А мне мнилось, возопишь ты и правду искать кинешься. В вину мне поставишь, что принижаю достоинство твое. Опять ты меня удивил, – вскинул брови воевода.
– Думаешь слишком хорошо обо мне… Я ведь чуть не отпустил одного из новгородцев. Один тупо принял свою судьбинушку, молча подошел, голову склонил… Другой кричал, грозился карами земными и небесными, если живота его лишу, под конец слюной изошел, на визг перейдя… А третий – тот жалостливо так попросил крестик нательный матушке передать да монетку золотую, что в пояске у него при обыске не нашли. Одна, мол, она младших сестричек его поднимает, по миру пойдут они без него. По бедности великой он и к Слепню нанялся.
– И ослобонил бы его, – махнул рукой Трофим. – Мыслишь, кару на тебя наложил бы какую? От кого другого не стерпел бы, а от тебя… как-то привычно стало мне, что волен ты во многих поступках своих. Да и обида на ушкуйников прошла, тем паче главный обидчик в петле раскачивается.
– И освободил бы, хотя и не мыслил сие для себя без наказания. – Иван растер лицо ладонями, прогоняя усталость и напряжение последних часов. – Да увидел вдруг, как на этого третьего охолопленный новгородец смотрит брезгливо так. Отзываю его в сторону, спрашиваю – чего это он? Молчит, взгляд отводит. Ну ладно, за Мокшей посылаю, с того спрос веду поодаль. Оказывается, этот обездоленный как раз и тащил Радку на ушкуй да похохатывал над тем. Кинул я взгляд назад невзначай, пока он думал, что не вижу я. И такой ненавистью меня мельком обожгло, что едва не вывернуло меня… В общем, удавил я его.
– Хм-м… а холоп-то новый не столь отвратен, как погляжу, да и соображение имеет. Прав ты был, спросив проверку ему учинить. И как заметил, что знак он мне подал?
– Того кивка слепой не заметил бы. И спаси Бог тебя за то, что давнее обещание выполнил.
– Про холопов? Так я только мысли свои довел до общины, что не вижу нужды в них. Истину ты при первой встрече сказывал. Стеречь их надобно, да и удар в спину получить всегда можно. Холопы сплошь из воев ныне нам попадаются.
– Это ты просто еще не домыслил, к чему речь твоя привести может. Вот когда поймешь, тогда удивишься, – печально улыбнулся Иван.
– До сей поры не пойму, зачем ты те слова с меня вытребовал…
– Узнаешь, да не на сей год и не на следующий. Слово твое – не птаха, а целая стая! Сначала ты от холопства откажешься, потом к тебе люд холопский бежать начнет, а потом…
– Далее можешь не сказывать, – досадливо крякнул воевода. – Войной рати княжеские на нас пойдут за этими беглыми холопами! Только пустословишь ты. Беглых не примем мы и хозяевам их возвернем обратно.
– Почему? В холопах иной раз вольные люди оказываются. Пойдет какой князь соседнего воевать, возьмет на копье городишко евойный, да всех его жителей к себе на землю осадит. За что им такое? – саркастически вопросил Иван. – По мне, так леса тут бескрайние, слона спрятать можно… Зверь это такой, поболее медведя раз в десять, в полуденных странах водится… Да не пытаюсь я зубы заговорить, не смотри так! Никто на конфликт тебя не толкает с князьями! Но и заворачивать беглых людишек не надо бы. Спроса от них требовать не станешь – так никто и лжи не утворит…
В разговор, наконец, вступил Радимир, посетовавший сначала на боль в спине, а потом попенявший Ивану, что тот все более о грядущем беспокоится: нет бы насущные проблемы его волновали.