Виртуоз (в сокращении)

А я буду там, куда меня вызовут в следующий раз.

Я так и не узнал, что было в тех конвертах. И не горел желанием узнать. Я помнил только, что плата за такую работу не облагается налогами. На стоянке возле мотеля Манхэттен отсчитал мне наличные и сказал, что на мою работу было приятно посмотреть.

Теперь у меня по крайней мере появились деньги. Хватит, чтобы какое-то время не голодать и подыскать крышу над головой.

Манхэттен снял с обеих сторон кузова фургона державшиеся на магнитах таблички «Элитный ремонт» и бросил их в машину. Потом достал отвертку, открутил пенсильванские номера и заменил их нью-йоркскими. Он уже собирался сесть за руль, когда я остановил его.

— Чего тебе, парень?

Я изобразил, как достаю из заднего кармана бумажник, открываю его и вытаскиваю удостоверение.

— Что, документы посеял? Так возвращайся туда, где живешь, там тебе сделают дубликаты.

Я покачал головой и указал на воображаемое удостоверение на своей ладони.

— А-а, так тебе новые надо. Ну, так это совсем другое дело.

Придвинувшись ближе, я положил ладонь ему на плечо. Дружище, помог бы ты мне, а?

— Слушай, — сказал он, — мы знаем, на кого ты работаешь. Я хочу сказать, он получит свою долю. Как уговорились. Поверь, мы его кидать не собираемся. А свои проблемы решай сам, поезжай домой и сразу иди за новым документом.

Ну что тут объяснишь? Даже если бы я мог говорить? Я болтался между небом и землей. Словно псу, которого выставили за порог, мне нет места даже на коврике перед хозяйской дверью. Даже на заднем дворе. Вот и пришлось бродяжничать.

Пока хозяин наконец не вспомнил обо мне. Можете не сомневаться: едва он выглянул из двери и позвал меня, я кинулся к нему со всех ног.

— Знаешь, есть у меня один знакомый, — начал Манхэттен. — Если ты и правда влип…

Он вынул бумажник, достал визитку и что-то написал на ней.

— Позвони ему, и он… — Манхэттен спохватился. — Но тебе, наверное, проще увидеться с ним, да?

Он обернулся к Бруклину, оба пожали плечами.

— Я взял бы с тебя слово не проговориться боссу, — сказал он, — но сдается мне, это ни к чему.

Я уехал вместе с ними, в фургоне. Так я и попал в Нью-Йорк.

Глава 3

Вернемся назад. Нет, не к самому началу, а к тем временам, когда мне было девять лет. Худшее было уже позади. Говорили, что я более или менее оправился, вот только речь не восстановилась. Поначалу меня никак не могли пристроить, а потом наконец отпустили жить к дяде Лито. К человеку, носившему имя пылкого любовника-итальянца, которое ему нисколько не подходило. У него были черные волосы, которые всегда выглядели так, словно освежить стрижку ему требовалось еще месяц назад. Дядя носил длинные бачки, и, судя по тому, сколько времени он тратил на них, вертясь перед зеркалом, он считал их своим лучшим украшением.

Дядя Лито приходился старшим братом моему отцу. Он жил в городке Милфорд на севере округа Окленд, к северо-западу от Детройта. В раннем детстве я редко виделся с дядей, но заметил, что после всего случившегося он сильно изменился, хотя эти события и не затрагивали его напрямую. С другой стороны, речь шла о его родном брате. Брате и его жене. И обо мне, его племяннике… Юридически бездомном в восемь лет. Власти штата Мичиган могли бы отправить меня куда угодно, поселить бог весть где, неизвестно с кем. Но так уж вышло, что я поселился у дяди Лито в Милфорде, милях в пятидесяти от кирпичного дома на Виктория-стрит. На расстоянии всего пятидесяти миль от места, где должна была оборваться моя жизнь.

В том и была беда. Когда хочешь начать новую жизнь, лучше удалиться на расстояние побольше этих жалких пятидесяти миль.

Сам Милфорд… как мне известно, теперь его облюбовали яппи, а в те времена в этом захолустье с единственной главной улицей, косо уходящей под железнодорожный мост, селился в основном рабочий класс. Рядом с мостом, напротив ресторана под названием «Пламя», стоял винный магазин моего дяди.

В те времена Милфорд мог нагнать тоску на кого угодно, особенно на парнишку, которому едва минуло девять. На сироту. Живущего в чужом доме с почти незнакомым человеком. Дом дяди Лито представлял собой жалкое одноэтажное строение за магазином. Дядя выволок стол для покера из дальней комнаты и объявил, что теперь там будет моя спальня.

— Похоже, здесь теперь в покер не сразишься, — заметил он, показывая мне комнату. — А знаешь, что я тебе скажу? Я все равно чаще проигрывал, так что должен тебя поблагодарить.

Он протянул мне руку. Этот жест я хорошо запомнил. Так тянешь руку, чтобы шутливо хлопнуть лучшего друга по плечу или ткнуть кулаком в бок. Ну, знаешь всю эту возню, как бывает у парней. Но этот жест был осторожным, дядя словно не исключал возможности, что я шагну к нему навстречу, а он неуклюже обнимет меня.

Я сразу сообразил, что дядя Лито понятия не имеет, как со мной обращаться.

— Живем по-холостяцки, ты да я, — говорил он мне. — Может, махнем перекусить в «Пламя»?

Мы садились за отдельный столик, и дядя Лито рассказывал, как прошел его день, сколько бутылок он сбыл и каких, что там с запасами, не надо ли их пополнить. Я хранил молчание. Само собой. Слушаю я его или нет, роли не играло. Дядя болтал за двоих, трещал без умолку, когда не спал.

— Мы почти все распродали, Майк, — говорил он. — Надо бы на склад съездить. Может, на обратном пути прихватим пару цыпочек? Да и привезем их к себе? Вечеринку закатим?

Эта его манера трепаться без передышки… я часто сталкивался с такими людьми. Им, разговорчивым, не требовалось и минуты, чтобы свыкнуться с моим молчанием, и у них окончательно развязывался язык. А молчуны… рядом со мной им становилось чертовски неловко: они знали, что меня им не перемолчать.

Не буду утомлять тебя рассказами о том, как меня таскали по терапевтам, логопедам, консультантам и психологам. Все до единого считали меня просто молчаливым и печальным мальчуганом, который не сказал ни слова с того рокового дня, когда ему удалось обмануть смерть. При правильном подходе, проявив понимание и не скупясь на поддержку, любой из этих терапевтов, логопедов, консультантов и психологов мог бы подобрать волшебный ключик к моей травмированной психике.

Из кабинетов врачей мы всякий раз выходили с новыми диагнозами, которые дядя Лито повторял, заучивая наизусть, всю дорогу домой. Избирательный мутизм. Психогенная афония. Ларингеальный паралич травматической этиологии. А на самом деле я по некой причине просто решил, что перестану говорить.

Когда я вспоминаю прошлое, мне становится немного жаль дядю Лито. Кроме меня, ему и поговорить было не с кем. Какая-то женщина приезжала проверять, как у меня дела, но делала это нечасто, раз в месяц, а по прошествии года перестала появляться вообще. По любым меркам дела у меня шли нормально. Не хорошо, просто нормально. Я питался, хотя чаще всего в ресторане «Пламя». Спал. А еще: я снова начал ходить в школу.

Точнее, в учебное заведение под названием «Институт Хиггинса». Там учились в основном глухие дети. И еще несколько, про которых говорили, что у них «коммуникативные нарушения». В эту категорию входил и я. У меня тоже обнаружили «нарушения».

Меня по-прежнему изучали толпы психологов и психотерапевтов. Конца этому не предвиделось. Мне хотелось послать их к чертям собачьим, лишь бы меня оставили в покое. Потому что все они делали одну и ту же грубую ошибку. Все эти разговоры о том, что я еще слишком мал, поэтому «перерасту» травму… А меня до сих пор трясет, когда я вспоминаю о ней. И о снисходительном тоне врачей. Их вопиющем, абсолютном невежестве.

Когда все случилось, мне было восемь лет. Не два года, а восемь, и я, как любой ребенок в этом возрасте, прекрасно понимал, что со мной происходит. Я сознавал это каждую секунду, каждую минуту, и даже по прошествии времени мог воспроизвести эти события в памяти. Вплоть до последней минуты и секунды. Даже сейчас, десять лет спустя, я еще могу вернуться в тот июньский день — по той простой причине, что я с ним и не расставался вовсе.