В плену

- Афанасий, помолчите. Ну, кто Вас об этом спрашивает? - кроме досады в её тоне слышатся и просительные нотки.

- А что я такого особого говорю, - нагло продолжает обличитель. Сейчас вся армия наша - это мародёр на мародёре. Увидели хорошую жизнь и грабят.

Последние сентенции шофёр, обращаясь исключительно к нам, произносит пониженным тоном. Как говорится в ремарках к пьесам, в сторону. Вообще отношение сержанта к его начальникам и к нам резко отличается. С теми он держится нагло и недружелюбно, а к нам относится сочувственно и отчасти наивно покровительственно. Возможно, что во всём этом он копирует кого-то из своих больших начальников.

Наконец погрузка закончена. Всё уложено, и даже по просьбе докторши повреждённые ящики Геннадий и Иван Фёдорович починили и надежно увязали. При этом, как оказалось впоследствии, они стащили оттуда по паре массивных серебряных ложек с монограммами.

Перед отъездом шофёр, выйдя из кабины, обстоятельно нас напутствует. При этом на нетерпеливые напоминания своих пассажиров, что нужно скорее ехать, он нарочито не обращает внимания. Нам он показывает правильную дорогу и советует поскорее соединиться со своими:

- А то, неровен час, нарвётесь на комендантский патруль - плохо вам будет.

Вот машина затарахтела, и мы в полной темноте остались на дороге одни. Конечно, первым нашим побуждением было расправиться с тем, что мы заработали. Однако то ли нам уж очень щедро заплатили, то ли сказалась усталость, но всё одолеть мы не смогли, хотя вначале казалось, что съели бы и больше. А от спирта, которого военврач налила нам побольше полкотелка, сильно захмелели.

Сейчас, должно быть, за полночь, и время подумать о ночлеге. Хорошо бы забраться в какой-нибудь хлев или сарай, но где его найдёшь в такой темноте. Но не оставаться же в поле в сырую и холодную ночь. Геннадий, впрочем, так и сделал и улёгся там, где сидел. Мы же с Иваном Фёдоровичем почти через силу отправились поискать что-нибудь получше. Поднять Геннадия нам было невмоготу.

Спотыкаясь и падая, вскоре мы набрели на какую-то тёмную громаду. Вблизи это оказалось обычным для немецкой деревни длинным кирпичным сараем в деревянном каркасе. К счастью, и калитка в воротах оказалась незакрытой. Теперь нужно было возвращаться за Геннадием. Однако отыскать его в темноте на незнакомой местности оказалось непросто. Наконец нашли и чуть не волоком притащили своего ослабевшего попутчика к найденному ночлегу.

Внутри как будто никого нет. Во всяком случае, никаких шорохов или дыхания спящих не слышно. Ощупью обнаруживаем, что половина здания заполнена соломой, забираемся вглубь, подальше от входных дверей. При путешествии по незнакомому сараю и влезании на солому, само собой разумеется, не обошлось без падений и других шумовых эффектов. Сказалось при этом, должно быть, и действие чарки, поднесенной военврачом. Однако никакого переполоха ни в сарае, ни в деревне такой наш, довольно шумный, отход ко сну, не вызвал. Недаром говорится: "Пьяному Бог помогает".

Проспали, вероятно, долго. По всему чувствуется, что уже далеко не раннее утро. В сарае светло. В два маленьких окошечка бьют солнечные лучи. Однако почти не слышно обычных звуков деревенской жизни. Не мычит скот, не проезжают повозки, почти не слышно голосов, знаменующих наступление трудового дня. Сейчас немецкая деревня чем-то напоминает мёртвый пчелиный улей. Война и поражение в ней приглушили жизнь. Правда, на дороге всё время проезжают машины. Но это шум другой: не трудовой, а скорее военный.

Вставать совсем не хочется, но после похмелья мучает жажда и нужно идти искать воду. Никак не добудиться Геннадия. У него или какой-то мёртвый сон, или обморочное состояние. Мне и раньше казалось, что он человек нездоровый и немного не в себе. Наконец энергичное растирание ушей подействовало, и Геннадий очнулся.

Только мы собрались покинуть гостеприимный кров, как у его дверей послышалось фырчанье машины и голоса. Когда я приподнялся и хотел выглянуть, Иван Фёдорович с силой придавил меня к соломе и приложил палец к губам. Голоса несомненно русские, но Иван Фёдорович прав. Наше положение сейчас таково, что обнаруживать себя здесь было бы неблагоразумно. Впрочем, вчера говорил об этом и Афанасий.

Дверь в воротах с треском распахивается. Там возня и крик. Истошно вопит женщина и одновременно возгласы:

- Кобылко, заткни ей рот.

- Евстигнеев, покарауль у входа.

- Сержант, ты первый?

- А ну, вы двое, с автоматами, сидеть пока в машине.

Это насилуют немку. Их пятеро или шестеро. Голоса хриплые и задыхающиеся. Действо происходит внизу у соломы, почти под нами. Слышны сопение, шлепки по телу и треск разрываемой одежды. Вдруг выкрик:

- Стерва, она кусается.

- А ты, за... куда смотришь? Дай ей раза.

Так продолжается долго, с полчаса или больше. Потом солдаты по-воровски убегают. Машина фырчит - и всё заканчивается. Молодая немка, слабо стеная, поднимается и натягивает на себя одежду. Мы спрыгиваем с соломы и быстро уходим. Чувствую я себя неприятно, как бы немного соучастником происшедшего.

Ну а вообще, что я чувствовал, наблюдая если не зрением, то слухом происходящее совсем рядом? Мужские, чисто животные, инстинкты тогда во мне были очень слабы. Всю свою силу я оставил в штатгагенской шахте. Поэтому моя голова не была затуманена чувствами, и в известной мере я был бесстрастным наблюдателем.

Не было тогда у меня и, как мне казалось, и у моих спутников и гуманных, так называемых рыцарских побуждений. Все мы неподвижно и предельно тихо лежали, вжавшись в солому и думая лишь о том, чтобы чем-нибудь себя не обнаружить. Никто из нас и не порывался спрыгнуть вниз и спасать женщину от насильников.

Я полагаю, что такие побуждения возникают лишь тогда, когда в них по-настоящему нет нужды. Например,... да впрочем, стоит ли приводить такие примеры. Каждый сам их знает достаточно много. Нельзя забывать и того, что это были дни всеобщего озверения. Именно тогда со страниц газет и из прочих рупоров пропаганды непрестанно неслись призывы: убивай, убивай, убивай. Маститый писатель Эренбург на страницах "Литературной газеты" дописался и до такого призыва: "Убей даже корову, если она давала молоко немцу".