В плену

- Вот он, национал-социалист Партай - с приличествующей такому моменту важностью подтвердил Алексей.

Теперь роли переменились. Кричал Пётр Ефимович; Иван Фёдорович, приняв на себя роль толмача, бесстрастно переводил, а немка испуганно оправдывалась. По её словам, муж - инвалид и никакой не SS и не Partei, но его записали в команду по тушению пожаров. У них же в Германии любая служба была подведомственна Partei и SS-Dienst (службе СС), что и написано на обложке.

Так это было или нет, но суд продолжился. Теперь голос Петра Ефимовича поднялся до высочайших нот. Казалось, что посреди комнаты стоял Юпитер, исторгающий молнии. В суматохе Пётр Ефимович не успел или позабыл надеть штаны и от поднятия руки со злосчастной книжкой вверх сильно задиралась гимнастёрка, открывая нечто совсем неподходящее.

- Повесить его, - указывая пальцем на шею, произнес прокурор. Алёшка, неси верёвку.

Немка, должно быть, поняла и без перевода и, схватившись за голову, испустила вопль. Алексей, не отпуская руки немца, пошарил по углам и под кроватью, но верёвки не нашёл. Вместо неё он выдернул свой брючный ремень и показал его Петру Ефимовичу. Было заметно, что Пётр Ефимович вошёл в раж и хватил через край. Сейчас он крутился на месте и, задрав голову к потолку, искал глазами крюк или выступ, на котором и должна была совершиться казнь. Однако такого крюка не было, да и брючный ремень, как видно, для повешения не годился. Хозяйка, молитвенно сложив руки, просила о помиловании.

- Хватит тебе, - отворотясь в сторону, бросил Иван Фёдорович. Попугали, и довольно. Не наше дело расправу чинить.

Должно быть, Пётр Ефимович и сам понял, что зашёл слишком далеко. Он замолчал, неспешно надел брюки и, протянув мне партбилет, внушительно произнёс:

- Вы с Алексеем отведите его к американцам. Пусть они его расстреляют или что хотят с ним делают.

Мы вытащили обмякшего и едва переставляющего ноги Partei из дома и, сопровождаемые хозяйкой, повели по улице. Дорогой я заглянул в красную книжку, так неосторожно оставленную хозяевами. Там чёрным по белому было написано: Национал-социалистическая рабочая партия Германии (NSDAP). Только на фотографии лицо было более молодым и не таким растерянным, как оно выглядело сейчас.

Дойдя до поворота, Алексей неожиданно охватил немца за плечи и ногой дал сильный пинок в зад. Пробежав несколько шагов, член партии шлёпнулся на землю. Этим и закончилось наше недолгое знакомство с хозяевами дома. Красную книжку мы бросили ему вслед.

Зачем мы всё это сделали? Ну, попугали хозяев, положим, с целью самообороны - это понятно. Но зачем громили квартиру? Может быть, из ненависти к немцам, из желания им насолить. Этого я не думаю - таких мыслей и чувств у нас не было. Тем более, что вначале мы и понятия не имели, кто такие хозяева дома. Скорее всего, это мы делали просто так. Именно так, как поступают дети. Да, собственно, тогда мы и были детьми. Человек, который долго живёт в неволе или служит в армии, что тоже неволя, только позолоченная, усваивает и надолго сохраняет психологию ребёнка. Это потому, что всё основное, нужное для жизни, за него решают другие. И человек привыкает сам не думать и почти ничего не решать, а только слушаться. И, в конечном счете, становится недорослем, то есть взрослым ребёнком. И совсем не важно, что у него серьёзный вид, и он умеет произносить умные слова и высказывать умные мысли, однако по большей части с чужого голоса. Основной сути это не меняет. И силёнок у него, конечно, побольше, чем у дитяти. И вот именно по этой причине, в тот момент, когда исчезает власть, серьёзные взрослые дяди обращаются в расшалившихся детей. Примеров тому много.

Бредём мы, куда глаза глядят, но как-то само собой получается, что путь наш лежит к той самой шахте. Должно быть, человека тянет к чему-то привычному и домашнему, а шахта и была нашим домом. В вихре событий о прежней жизни мы давным-давно позабыли. Прежняя жизнь представляется нереальной и в каком-то тумане.

У меня обновка. На последнем ночлеге я присвоил высокие женские ботинки. Ноги у немок большие, и ботинки оказались мне впору. Сначала было странно ходить на каблуках сантиметра четыре, но скоро привык. Зато как легко после деревянных колодок и литых резиновых сапог; ноги так сами и бегут. Долго только шнуровать до середины голени. Но когда шнурки износились, я, отрезав верха ботинок, обратил их в туфли. Виду моему, должно быть, мог позавидовать и цирковой клоун.

Жизнь при американцах удивительно быстро вошла в обычную колею. Всё сразу стало на свои места, словно и не было войны и перемены власти. Прошло буквально несколько дней, как пришли американцы, а крестьяне уже как пчёлы трудятся на полях, скот пасётся в загонах, а горожане спешат по своим делам. Только мы ещё никак не пристроены. Бродяжничать, однако, становится труднее. Трудно и с ночлегом, и с пропитанием. А нас и армия, и плен отучили от самостоятельных забот о хлебе насущном и крыше над головой; все это нам давалось - хорошее или плохое. А что теперь делать, мы просто не знаем. Перестроиться после такой привычки, ставшей второй натурой, не просто. Кому это не пришлось испытать - пусть попробует.

Скоро, однако, вольная жизнь кончилась, и всё опять пошло по заведенному порядку. Придя в маленький городок недалеко от Штатгагена, мы узнали, что там есть сборный пункт для русских. Как же все мы этому обрадовались!

Пункт расположен в двухэтажном длинном кирпичном здании. В прошлом здесь, должно быть, была небольшая фабрика, переоборудованная во время войны в казарму. Для нас стоят такие же, как в шахте, двухэтажные деревянные кровати с такими же истёртыми байковыми одеялами. Похлёбку из сушёных овощей нам варит толстая и очень грязная немка. Так как похлёбка, которую мы называем баландой, ничем не заправлена и очень неаппетитна, то мы на немку ворчим и ругаемся. Некоторые даже высказывают предположение, что она задалась целью нас отравить, уморить и т. п. На всё это немка флегматично пожимает плечами, а иногда и сама отругивается.

Похлёбки даётся вдоволь, и мы играем на неё в засаленные рваные карты. Ставка своеобразна: проигравший обязан съесть проигранное им число черпаков. Однажды под общий хохот одному несчастливцу пришлось, давясь и рыгая, влить в себя целых шесть литров.