В плену

И вот все заботы позади. Мы вчетвером на дворе сидим вокруг костра, где варится килограмма два ржи, проданной нам хозяйкой. На ферме обычная вечерняя крестьянская работа. Батрачка и французы доят коров, русский работает на дворе, хозяйка-немка бегает то в кладовую, то в погреб. Распоряжается всем Пьер; похоже, что слушается его и немка.

Когда после тяжелого и беспокойного дня получаешь место в гостинице, на душе приятно всегда. Но этот вечер особенно врезался в память. Было чувство защищенности, блаженного покоя и человеческой доброты. Пьер вообще оказался хорошим и добрым человеком. Сжалившись над нашим убожеством и последней степенью нищеты, он прислал нам через русского по бутерброду и по две сигареты. Для того времени это было немало.

Но вот трудовой день на ферме закончен, и все идут на покой. Но наша рожь и не собирается увариваться. Она как была тверда вначале, так такой же и осталась. Пробую ее жевать, но ничего путного у меня не выходит. С таким же успехом можно жевать и опилки. Засыпаю с полным ртом, не заметив даже, что лег на землю, двух шагов не добравшись до соломы.

Яркое солнце слепит глаза. Первое чувство, что хорошо выспался, а второе - что едко пахнет железом, дымом и еще чем-то. Лежу с открытыми глазами, но все еще не понимаю, где я?

- Ну и здоров же ты спать, а мы с полночи уже не спим. Творилось такое, что не думали и живыми остаться. Ты и проснулся только тогда, когда бомбежка и артобстрел кончились, и все стихло. Сам погляди, что делается.

Это говорит лежащий неподалеку Алексей. Действительно, я проспал все. Теперь из сарая видны свежие воронки, разбросанные по всему полю. Часть деревни в развалинах, а за несколько домов от нас догорает пожар. Кругом полная тишина и никого нет, как будто все вымерло.

И вдруг совсем близко пулеметная очередь, а за нею еще и еще. Теперь стреляют повсюду. Неожиданно из-за гребня впереди деревни показались бегущие к нам люди. И хотя на них была такая знакомая синевато-серая форма, но почему-то казалось, что это больше не солдаты, а просто испуганные люди. Большинство были безоружны, а у кого в руках задержались винтовка или автомат, то они на бегу бросали. Один пожилой, а рядом с ним совсем молодой парень рвали с себя мундиры. Солдат с красным лицом уже в майке, рывком присев на край воронки, сдернул с себя брюки и дальше бежал в трусах. На его тощих волосатых ногах смешно болтались тяжелые военные ботинки.

На дворе фермы всем распоряжался Пьер. По его команде хозяйка бегом принесла большую, хорошо выглаженную простыню, которую двое французов проворно стали привязывать к длинному тяжелому шесту. Получалось это у них так ловко, как будто этим они занимались всегда. Затем Пьер выглянул в поле и, повернувшись назад, резко взмахнул рукой вверх. Французы тотчас побежали на чердак, а русский стал подымать шест с простыней на крышу. И вот над нашей фермой заполыхало белое знамя.

Пока я невольно следил за суматохой во дворе, то пропустил главный момент, тот самый, которого ждал четыре года. На гребне перед деревней стоял танк. Невиданный, совсем другой танк с белой пятиугольной звездой на башне. Стоял он уверенно и солидно, как будто глядя на принадлежащие ему земли. Потом танк медленно повел пушкой, словно спрашивая, из всех ли окон торчат белые флаги? Сомнения его были напрасны. Вся деревня сейчас оделась в белое, как невеста в подвенечное платье.

Люк на башне откинулся, и оттуда показался человек в каске, обтянутой сеткой. Он поднял руку, и вверх взмыла ракета. Тогда из-за гребня показалось множество джипов. В каждом сидели четверо: двое автоматчиков, пулеметчик и водитель. Не знаю, как везде, но, атакуя эту деревню, американцы не прибежали, не пришли, не приползли на брюхе, нет - они приехали.

Сразу, казалось бы, вымершая деревня ожила. Улица наполнилась джипами, танками, грузовиками. Посреди улицы негр в такой же оплетенной каске и в свободно сидящем на нем зеленом комбинезоне с множеством карманов на молниях конвоировал группу немцев. Пьер в парадной форме унтер-офицера с нашивками и орденом, с подчеркнуто строгой выправкой, прошествовал на центральную площадь. Двое американцев у дверей мэрии топтались на большом портрете Гитлера. Обнявшись, прошли трое пленных англичан; один в алом берете с серебряным значком в виде оленя. Их торжественно встретили победители. Русских никто не встречал. Они, стоя по обочинам, довольно безучастно на все глазели. Нас, к моему удивлению, набралось много, и вплоть до самого вечера продолжали вылезать из погребов, сеновалов и чердаков. Выйдя наружу, недоверчиво спрашивали:

- Неужели немцев больше нет?

Впрочем, один, слишком уж осторожный, предостерег:

- Увидите! Немцы опять вернутся.

Взявшись за грудь, я почувствовал, что нет нательного креста, подаренного мне еще Ольгой Дмитриевной когда я жил у Бланкенбургов. Вчера он еще был, а сегодня нет. Вероятно, перепрел шнурок, и я его потерял. А, может быть, сама судьба забрала его от меня именно тогда, когда я освободился. Судьба, вероятно, знала, что теперь моя религиозность ослабнет.

Вообще, за помощью к Богу человек обращается тогда, когда ему трудно и ждать помощи неоткуда. И эта божественная помощь приходит. Не раз за военные годы мною это было проверено на себе. Не раз спасала меня горячая молитва в, казалось бы, безвыходных обстоятельствах облегчала страдания, отводила неминуемую смерть. Такое чувство, что кто-то стоит за мной и поможет в трудную минуту, облегчало жизнь. В Библии об этом говорится так: "В дни скорбей твоих воззови ко мне, и я избавлю тебя".

Вот я на свободе. Но кто же меня освободил? Кому я этим обязан? Тому американцу, что первый показался на гребне в танке? Или вообще всем, кто швырял в немцев, и не только собачьим дерьмом? А может быть, больше всего самому себе? Ведь это я тогда в Гатчине застрелил немца, именно того единственного, которого и не хватило Германии. Думаю, что если бы каждый сделал то, что сделал я, то есть застрелил бы одного, только одного, то есть разменял бы пешку на пешку, то от немцев еще в 1941 году не осталось бы ничего. Пешек-то у них все-таки было много меньше.