В плену

У входа, прямо на улице, раздеваемся, связываем одежду в узелки и подаем в окошечко для прожаривания. Двое русских, принимающих за окошечком узелки, придирчиво их осматривают, и если они связаны плохо или не так, как требуется, швыряют обратно.

Банный немец - ярко-рыжий, высокий, плотный человек - внимательно осматривает каждого голого на вшивость. Вдруг, неожиданно выхватив откуда-то большущие ножницы, отхватывает у меня один ус. Теперь приходится срезать и второй. А я-то растил и вырастил прекрасные большие усы, кончиками вверх. Пожалуй, здесь сама судьба рукой этого рыжего немца указала мне на мою глупость, потому что сейчас делать более заметным себя, и без того достаточно заметного, никак не следовало. И почему так получается: человек знает, что этого делать нельзя, и все-таки делает?

Подходит наша очередь. Нас, человек тридцать, впускают в предбанник. Сразу у входа каждый в деревянных туфлях должен встать в углубление в полу с налитым туда коричневым дезинфекционным раствором. После этого нужно взять бритву, с десяток которых лежит на подоконнике, и [ 98] выскоблить на теле всю растительность. Эти бритвы никогда не точатся и поэтому нетрудно представить себе гримасы бреющихся. Далее нужно пройти кордон из трех русских парикмахеров, не столько стригущих, сколько выдирающих волосы тупыми машинками. Только после этого производится окончательный осмотр вторым банным немцем - шутливым горбуном. Шутки этого человека состоят в том, что, заметив плохо сбритые волосы, он быстро чиркает зажигалку и спаливает волосы под мышками или еще где-нибудь. Неплохой стимул для нерадивых. Сама баня длится недолго. По трое становимся под один теплый душ; наскоро натираемся полученным у входа крошечным кусочком глиняного мыла и выскакиваем за дверь.

На дворе прохладно, но все равно - одеваться не во что, прожаривание одежды еще не закончено. Так и прыгаем в голом виде. Зрелище не очень эстетичное; и нам выбрасывают наши тощие узелки с привязанными номерами, вполне заменяющими нам фамилии, паспорта, характеристики, анкеты и прочие опознавательные принадлежности. Редко, но случается, что некоторые свои номера забывают и тогда возникает путаница, как и со всякими Иванами, не помнящими родства.

После бани прививки. На плацу ставится стол с принадлежностями, и двое фельдшеров проворно колют шприцем, меняя, а иногда и забывая сменить иглы. Очередь идет быстро, хотя спешить и некуда.

Но вот прививки окончены, и фельдшера убирают свою медицину. Нас, однако, не распускают. Сейчас начнется что-то очень важное. Говорят, будет вербовка в РОА - русскую освободительную армию, известную у нас как армия генерала Власова.

За стол садится писарь, а около него становится офицер, двое унтер-офицеров и еще двое в немецкой форме с красными повязками со значком РОА на рукаве. Это пропагандисты из отдела вербовки. Один из них как будто мне знаком, однако сначала не могу вспомнить, кто это такой. Боже милостивый, ну, конечно же, это он - Василий Крылов. Мой сосед по постройке у Бланкенбурга, лейтенант советской армии, русский парень в немецкой форме. Тот самый Василий Крылов, который год тому назад шипел на свою хозяйку Ольгу Дмитриевну, пел мне опереточные арии и ругал немцев.

Меня это ошарашивает, этого я не ожидал. Я раньше считал, что на службу к немцам идут какие-то далекие от меня люди. А вот еще знакомый, и, увы, не первый.

Сейчас на столе у писаря появляется горка табаку, спички и маленькие листочки тонкой курительной бумаги. Мы толпой стоим в некотором отдалении и с любопытством смотрим на происходящее, и с вожделением - на табак.

Офицер, он русский, как и все у стола, кроме писаря, держит речь. Сначала он говорит о необходимости борьбы с большевиками и евреями, а потом предлагает нам записаться в РОА. По его словам, служба в РОА хорошая, солдатская жизнь там сытая и свободная. Скоро немцы победят, а тогда все власовцы, то есть служившие в РОА, будут достойно вознаграждены. После этого унтер-офицер предлагает подходить к столу и закуривать. А при желании и записаться.

Некоторые подходят, кто из любопытства, а кто в расчете свернуть плотную толстую самокрутку. Но вот один высокий, немного сутуловатый человек обращается к писарю с просьбой его записать. Писарь немного путается с произношением фамилии, но разобраться и правильно записать помогает один из пропагандистов. Теперь высокий остается стоять у стола. Подходят еще двое. Закуривают и, переминаясь с ноги на ногу, что-то вполголоса между собой обсуждают, а потом записываются.

Сегодня только из блока рабочих команд таких добровольцев набирается человек пять - шесть. Подождав некоторое время, офицер приказывает Ивану Ивановичу отвести нас в свой блок и распустить. Записавшихся добровольцев унтер-офицеры отводят в казарму власовцев, рядом с комендатурой.

Такую вербовку я видел не один раз. Она всегда проходила одинаково как эта. Принуждения не было, но, на мой взгляд, не было и особого резона вступать в армию, воюющую на стороне Германии. Не гнал людей туда ни голод, ни какие-либо особые тяготы. В 1943 году жить в лагере было терпимо. Не влекли туда и идейные убеждения, которых, как мне было известно самому или через других, у большинства не было.

Но все же, зачем эти люди добровольно вступали в РОА, и кто такие были эти власовцы? Ведь их было немало. Как стало потом известно, эта огромная армия насчитывала восемьсот тысяч человек, - без малого миллион. И они оказали Германии немалую помощь, подставив свое плечо под ее рушащуюся мощь. Принято считать, что власовцы - это предатели, отщепенцы, дьяволы в человеческом образе. Но это не ответ. Да и так ли это? На этот вопрос ответила сама жизнь.

Вечером ко мне в блок пришел Василий Крылов. Отозвав меня к воротам, он сказал, что видел меня в толпе и теперь пришел поговорить, как с другом. Спросил, почему я не записался в РОА, и стал повторять те же слова дескать, немцы люди хорошие, служить у них хорошо, когда довезут до фронта, то можно будет перейти к своим и так далее, и тому подобное. Сейчас, когда между нами лежала незримая, но совершенно реальная непроходимая пропасть, говорить мне с ним было не о чем. Сказать правду было опасно - на нем сидела чужая форма. Я отмалчивался, вилял, ссылался на возраст и ранения. И в то же время мне было его жаль. У меня едва не вырвался вопрос:"Вася, зачем ты это сделал?"