Младенческая память

И вот мы прыгаем через ботву огородную, через плетень царапаемся; падаем, вскакиваем, мчимся... От кого же, от кого это?..

То отец меня спасал от бешеной собаки, теперь мать меня от него спасала!.. А его уж толпа окружила - с веревками, с кольями. Это я видел... В него кирпичами бросали... И крики я слышал: "В голову цель!.. Оглушай!.."

А сзади всех будочник стоял и шашку вот так держит вверх... И вот ощущение подлое, - я его и сейчас помню: успеют или не успеют убить отца, пока мы убежим?.. Успеют или нет? - вот о чем я тогда думал!..

- Вы на себя клевещете, Ефим Петрович! - вставил я. - Этого вы не могли думать. Да и невозможно запомнить, что вы думали в возрасте пяти лет...

- Думал!.. Нет - думал именно это!.. И бежал изо всех сил - не к отцу ведь, а от отца, и изо всех сил думал именно это!.. Потому что я ведь был уже испуган отцом...

Искалечь как угодно человека, но оставь ему рассудок, - он все-таки человек... Но отними то, чего и глазом не видно, то, что там, в черепе, - и кончено: и отца нет!.. Какой же это отец, который воет, плюет в тебя, зубами щелкает и вот-вот тебе в щеку вцепится?.. Это уж зверь дикий!.. Он нас, кажется, и не хотел обидеть, но, может быть, он не в силах был бы уж нас не обидеть... И искусал бы, и мы бы взбесились... И мы бы неизбежно стали кусаться, и нас бы неизбежно должны были убить!..

Повторяю: тогда ведь не было прививок... И вот мы бежали от дома задами, огородами; а до нас досягали со двора крики и вой, и даже выстрел я слышал: это моего отца убивали!..

- И убили?

- Конечно, убили... Когда мы вернулись домой, уж лежал в сарае на соломе не отец, а только труп его... и скоро его увезли...

- Бешенство ведь бывает и тихое, - сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

- Бывает тихое, бывает буйное... У отца было буйное... И улица наша не тем была занята потом, что его убили, а тем, не укусил ли он еще кого. Но оказалось - в этом деле народ наш действовал очень дружно.

Какой-то Степка-шорник ловко попал ему камнем между глаз, и он упал, а потом били его все по голове, без лишнего, чтобы скорее убить... А выстрелил напоследок из охотничьего ружья Фома-утятник...

Когда уходил вниз в город Ефим Петрович, я следил за ним глазами, пока не растворился он в густых серых сумерках. Но неприятен мне стал теперь город внизу, повсюду уже проколотый желтыми огоньками.

Когда я вернулся, все еще плавал в моей комнате отголосок встревоженной речи этого здорового на вид крепкоплечего человека, и было почему-то долго это; и в комнате теперь, когда он уже ушел, стало почему-то гораздо теснее, чем когда сидел он за столом, пил чай, говорил о своем детском и выставлял иногда для защиты от меня налитую, тугую, толстопалую, квадратную ладонь.

Моя собачонка Мишка, маленькая дворняжка, похожая на медвежонка, спала обыкновенно на дворе около дома. Я поместил ее в закрытое место, чтобы не подобралась темной, хоть глаз коли, дождливой ночью какая-нибудь другая, таинственно обреченная и обрекающая. Мишка, конечно же, кинется защищать от нее дом - и погибнет, и не будет этого изумительного звереныша, рыженького, с черными висячими ушами, с глазами, как два орешка, которому стоит только сказать: "Гони!" - и вот он кидается стремглав в кусты и непременно найдет, кого гнать: дрозда, синицу, кошку чужую, - мало ли живого в кустах? И мелькает тут и там и лает очень заливисто.

Когда он сыт, он закапывает свои куски и кости в землю; когда голоден, отрывает запасы, и черненький нос его часто в глине от этого сложного ведения хозяйства.

И вдруг подберется к такому чудесному Мишке обреченная и укусит!.. Укусит - и... и как же тогда без него опустеет кругом!

III

Прошло не больше недели.

Собак еще не всех уничтожили (слышны бывали выстрелы), но когда в город, за хлебом и прочим съестным, а кстати и на почту, пришлось мне спуститься со своей несуразной горы, то первое, что я услышал от первого же встреченного мною, аптекаря Майбороды, было об Ефиме Петровиче:

- А знаете, гидротехник-то наш, кажется, умирает!..

- Да что вы?! - изумился я страшно. - Собака?..

- А?!. Какая собака?.. Нет! Выехал куда-то по своей службе... Кажется, оползни на шоссе чинить, отводить воду. Ехал на лошади, на линейке, а навстречу из-за поворота - автомобиль. Лошадь испугалась, линейку опрокинула - он и упади под откос, головой о камень... Сотрясение мозга!.. Говорят, оч-чень тяжелый случай... То есть даже так говорил мне доктор Мичри: ни-ка-кой надежды!

И Майборода вобрал голову в плечи, немного присел в коленях и развел руками, ладонями вниз.

Я никогда не был у Ефима Петровича и не знал, где его контора и "станция", но пошел, только услышав это, не за покупками, а к нему.

Мне указали.

Я вошел.

Меня встретила бледная, с теплым платком на плечах, подвязанным сзади, женщина, его жена, с припухшими веками, с красными глазами.

Ефим Петрович лежал под байковым серым одеялом. Голова тяжело ушла в подушку, желтое лицо сурово, глаза закрыты... Борода его - и та показалась мне свинцово-тяжкой.

Но едва я сказал бледной женщине, что поражен, очень сожалею и еще что-то ненужное ей, как ко мне подошел не замеченный мною при входе мальчик лет четырех с головой, поразительно похожей по форме на голову Ефима Петровича, и очень общительно вдруг спросил:

- Дядя, ты не знаешь, как это лед к нам прошел через стекло? - и указал на окно маленькой, но твердой ручонкой.

Погода очень изменилась за те несколько дней, как заходил ко мне Ефим Петрович, и теперь вместо дождя снег сыпал шапками, а ночью был мороз... В комнате топилась железная печка, но, может быть, ее только что затопили.

Я погладил мальчика по стриженой головке, не ответив ему; я задал бледной женщине свой, взрослый, совершенно ненужный, вопрос:

- Но как же, как же все-таки это случилось?..

И узнал от нее вдобавок к тому, что уже знал, что совсем близко от шоссе высовывался из земли этот большой камень, о который ударился Ефим Петрович, - совсем близко: не больше как пять аршин; но, значит, очень неожиданно вылетел он из линейки: тело никак не приготовилось к защите, даже не выставило вперед рук... Пусть бы уж руку сломал, но не это - не сотрясение мозга!..

- Ах, Ефим Петрович, Ефим Петрович! - горестно покачал я над ним головою, и вдруг он довольно внятно, только как будто сквозь сон, проговорил:

- Сабельцын.

Это была его фамилия.

Я посмотрел на его жену радостно, но она прошептала мне:

- Два доктора были... сказали, что не нужно...

- Что не нужно?.. Говорить с ним?

- Нет... класть его в больницу.

И, отвернувшись, поднесла к глазам передник.

Мальчик же как раз в это время колотил по лбу серенького котенка, который вдруг запищал раздирающе, и она обернулась к нему с умоляющим лицом:

- Петя!.. Ну, разве же ты не понимаешь?..

Петя нахмурился, бросил котенка, постоял немного задумчиво, положив обе руки на запрокинутый лоб, и потом, глядя мне прямо в глаза, взял коробочку спичек, лежавшую около печки на стуле.

Очень худая, совершенно прозрачная рука жены Ефима Петровича немного отвернула край байкового одеяла - не под бородою (тут плотно лежал на нем подбородок), а от левого плеча: должно быть, измученная женщина подумала, что так дышать раненому будет легче.

В окно видна была черепичная крыша в снегу и столбы метеорологической станции, выкрашенные в белый цвет. И я заметил еще, как маленький Петя, устроившись около загадочного льда на стекле, протягивал к нему зажженную спичку.

- Какое несчастье! - сказал я, избегая глядеть в глаза женщины и глядя выше их, на простую плоскую прическу из скудных темных волос. - Но ведь бывают случаи, когда сотрясение мозга...

Я старался говорить вполголоса, но она меня перебила:

- Вы думаете, он что-нибудь понимает?.. Нет... он... ничего не слышит даже...

- Однако же он сказал сейчас мне свою фамилию, - возразил я живо.