Страница 4 из 9
Она много чего еще вспомнит в своих неоконченных мемуарах. Как однажды, не выдержав, побежала в полицию – но оттуда ее отправили все к тому же отцу, решив, что у девочки разыгралась фантазия. Комплекс вины, комплекс жертвы, садомазохистские наклонности – ее детство и отрочество дают множество возможностей психоаналитикам объяснить, почему ее личная жизнь так и не сложилась. Впрочем, она сплошь и рядом не удается и у тех, кому, по счастью, не пришлось проходить через такие испытания.
А вот финал этой истории. Вскоре после войны месье Жак Серф ушел из семьи, и ни мать, ни дети ничего про него не знали и с ним не общались, пока однажды, 21 декабря 1959 года, в той самой парижской квартире, откуда уходил месье Жак и где теперь Барбара жила с матерью и младшим братом, не раздался звонок. В трубке прозвучал незнакомый голос:
– Ваш отец… Несчастный случай… Он сейчас в госпитале Святого Жака в Нанте.
Она стала звонить в Нант, в госпиталь. Ей дали телефон морга.
– Вы его дочь? Мы искали родственников, но безрезультатно. Ваш отец умер двое суток тому назад.
Она нацарапала матери записку: “Мой отец умер в Нанте, я уезжаю”.
В Нанте лил дождь. Ей сказали: идите в палату С. Там она впервые после его ухода увидела отца: его лицо было исхудалым и изможденным. Барбара подошла и дотронулась до него рукой.
– Вам нехорошо? – сестра протянула ей стакан воды.
– Скажите, никто не приходил к нему?
– Нет. Но я могу дать вам адрес его приятеля месье Поля.
Когда она приехала по этому адресу, то увидела четырех мужчин, играющих в уличном кафе в карты. Один из них и был месье Поль.
– Вы его дочь? Мы любили его, – и он стал рассказывать Барбаре, как скрытен и одинок был ее отец. Они знали о нем только то, что его бросила семья и у него четверо детей, одна дочь – певица. И еще что он всегда был чисто выбрит и тщательно одет, когда приходил играть в покер.
Она потеряла дар речи. Потом закричала, что это он оставил семью, что мать страдала от него бесконечно, что она сама…
Все это было уже ни к чему. Пришлось возвращаться в Париж – не хватало денег на похороны. Снова в Нант она приехала уже с младшим братом, и они похоронили отца. Опять не переставая лил дождь. Какая-то рыдающая женщина хватала ее за руку. Было несколько пожилых месье – игроки в покер? В грязи на кладбище она потеряла туфлю. Денег, должно быть, все равно было мало: месье Жака Серфа похоронили в общей могиле и без цветов.
Об этом дне, об отце она напишет одну из самых прекрасных своих песен – балладу Nantes (“Нант”). Безнадежное занятие – пытаться описать песню, даже просто перевести слова, которые не живут без музыки, но нужно сказать, что главное там – прощение и любовь, прощение и любовь. Так она избавилась от боли и стала свободной. “Я простила тебя, спи спокойно. Я живу, потому что пою!”
Сен-Марселин. Поющая парижанка
Летом 1943 года семья оказалась в Сен-Марселине – крохотном городке в предгорьях Веркора, недалеко от французско-швейцарской границы. Место было выбрано не случайно: Веркор считался одним из центров Сопротивления, горы и многочисленные карстовые пещеры помогали партизанам, и в 1944 году существовала даже партизанская Свободная республика Веркор. Семья Серф прожила здесь до октября 1945-го, отец нашел работу в типографии Клузе с месячным окладом в 2595 франков, на которые семья и жила, старший брат и Моник пошли в школу. Чудом сохранилась фотография ее класса: девочки в скромных платьицах и мальчики в коротких штанах и гольфах сидят вокруг двух суровых учителей. Моник в центре: самая рослая (ей уже 13, остальным на вид гораздо меньше) и нарядная. Вот что вспоминает о ней мадам Гутьере, учившаяся в том же классе: “Она отличалась от нас. Мы были бедные, плохо одетые крестьянские девочки, а она жила в Париже и носила белое платье, которое казалось нам верхом элегантности. Помню, как выразительно она читала стихи – как актриса. Все время что-то напевала и нас заставляла петь. Придумала такие вечера в саду, где она была учителем пения, а мы – ее учениками. Каждый назывался именем какой-нибудь птицы, а Моник была le rossignol – соловей. По субботам ей разрешалось ходить к соседке мадам Боссан – у той было пианино – и музицировать. Она подбирала мелодию и пела модную тогда песенку “Жалоба слоненка”.
Между тем вокруг была война. В воспоминаниях Барбары дом, увитый розами, и булочки с изюмом, которыми они лакомились после мессы, соседствуют со страшной сценой расстрела молодого, не больше двадцати лет, партизана, которого полиция поймала и убила буквально на глазах детей. Тогда же она впервые стала осознавать, что не такая, как все: она еврейка. “Как же я боялась сцены, которая повторялась в каждой новой школе: учительница строгим голосом спрашивала меня: «А твой отец, он кто?» Я никогда не могла дать точного ответа на этот вопрос. Нам строго запрещали говорить что-либо о нашей жизни. Я и не стыдилась того, что я еврейка, и не гордилась этим, но, ловя настороженные взгляды окружающих, становилась агрессивной”.
В Веркоре было страшно, как и везде: в тех же краях прятались в то время две девочки Куаре – одна из них станет писательницей Франсуазой Саган и вспомнит, как чуть не погибла вместе с сестрой во время налета немецкой авиации. И в Веркоре было гораздо спокойнее, чем в других местах: Серфам сразу же помогли найти жилье, директор типографии, куда устроился на работу отец Барбары, снабдил всю семью документами, обеспечивающими их безопасность. “Мы знали, что они евреи, – вспоминает дочь месье Катто, у которого Серфы арендовали квартиру, – но никогда не говорили об этом. Видели, что у них очень мало вещей, а чемоданы не распаковывались – стояли наготове, чтобы в случае необходимости сразу можно было уехать. Когда встречали их в парке за городом, то здоровались, но почти никогда не разговаривали друг с другом. Ужинали они всегда вместе: месье и мадам Серф и четверо детей. В том маленьком ресторане вообще в основном бывали только евреи, скрывающиеся от фашистов. Сидели они там допоздна, чтобы выйти на улицу, когда уже все спят. Моник напевала песенки: беженцы-евреи были ее первыми в жизни слушателями”.
Молчание спасало жизнь. “Молчание моря” – так назывался роман Жана Веркора, чье настоящее имя было Жан Брюллер. Это была первая книга, выпущенная подпольно, тиражом 350 экземпляров, в издательстве La Minuit – центральном издательском доме Сопротивления, основанном самим Веркором и Пьером де Лескюром в 1941 году. Сюжет ее очень прост: в 1940 году немецкий офицер поселяется во французской деревне, в оккупированной зоне; каждый вечер он разговаривает по-французски с хозяевами дома, которые ему не отвечают. Этим молчанием побежденные – старик и его племянница – демонстрируют свое отношение к оккупанту. Их безмолвие выражало общие чувства тех, кто не мог тогда сказать “нет” во весь голос, но кто прошептал, пробормотал это “нет” и тем самым сделал возможным Сопротивление.
Для девочки Моник Серф, к счастью, ее еврейское происхождение не стало причиной гибели, как для шести миллионов ее соплеменников в годы Второй мировой войны. Ее подружка того времени, тоже беженка-еврейка, Одетта Розенталь, вспоминала, как неприлично счастливы они были: танцуя, шли в школу, весело обсуждали девичьи секреты, легкомысленно хохотали. Травмы, нанесенные отцом, оказались для девочки гораздо тяжелее, чем скитания по оккупированной Франции. Может быть, еще и поэтому певица Барбара, никогда не скрывавшая свою национальность, была при этом в большей степени, чем еврейкой, гражданином мира. Она отказывалась сниматься рядом с менорой – одним из символов иудаизма, отклоняла приглашения на мероприятия в поддержку политики Израиля. Что не мешало ей в семейном кругу праздновать и Рош Ха-Шану – еврейский новый год, и Йом Кипур – День искупления. В сущности, каждый настоящий большой художник гораздо больше и шире своей национальности, он принадлежит миру, и творчество знаменитых французских шансонье, включая Барбару, лучшее тому подтверждение.