Мираж

Вернусь назад: чувство жажды я ощутил мгновенно, с первым вошедшим в стопу зерном. Как будто случилась пустыня вокруг меня, и дряблая сухая кожа обвисла в тощие складки, и жгучий бред зажегся в глазах, ищущих оазис. Особых церемоний, разных там долгих мытарств не последовало: мое освобождение, мой Мираж народился в один миг. Я доподлинно знал, что еще давеча - не было! не было поблекших черных ценников! не было дорогих пыльных шоколадок! - был пустырь, было болото, свалка, что угодно, но не было того, что выросло буквально на глазах: уродливого ларя, с презрительной готовностью посылающего свою рекламу каждому встречному. Секунды не прошло, как я стоял у оконца и спрашивал, не заботясь о цене, сто грамм - трезвый как стекло, с исправным разумом, с катерами, голосами и мороженым в памяти. Я даже вздрогнул, когда последним приветом долетел из детства мерный стук старенькой водокачки. Затем все кончилось. Горячее безумное блаженство погнало меня прочь, а Мираж, ненужный до поры, растаял. Но я описывал круг за кругом, я то приближался к тому месту, где он был - и он немедленно сгущался в реальность, то удалялся от призрака моей жажды до обидного далеко. Маис в глубинах моего "я" вошел во вкус, слагал псалмы, пускал корни и истекал горьким соком, требуя еще, тянулся к горлу молодой порослью (есть ли поросль у маиса и вообще - как он выглядит?). Он оборачивался плющом и настойчиво душил, моля о поливке. Я повторил.

"Мираж" то был, то не был. Возможно, он целиком зависел от меня. Он оказался идеальным объектом для моего зарвавшегося "хочу", квинтэссенцией всего, что полагалось мне в этом мире. Только на этот приз хватало моих очков. Временами он исчезал на целые дни, и я забывал о нем, живя, словно верблюд, старыми впечатлениями. Исчезновение Миража не влияло на мое душевное равновесие, разве что волшебным ластиком стирался магический опыт. Зато в преддверьи его возрождения меня, будто оборотня в полнолуние, начинало одолевать неясное беспокойство. Часы били полночь, и я - не маг, не человек, но дикий, отчаявшийся вервольф - без тени мысли мчался туда, где еще утром было пусто, и он уже торчал там: грязный, бомжовый, равнодушно-угодливый и проститутски-желанный.

На убогую вывеску и ушел весь, собственно, запал таинственных устроителей Миража. За мутными стеклами ларя старело дрянное, в банки закатанное яблочное повидло, мумифицировались липкие сушеные бананы-членики из Вьетнама, дремала никем в ее опереточном снобизме не востребованная шоколадка. Засохший бутерброд с сыром кичился недолгим веком и популярностью, но и трусил, впрочем, перед лицом неизбежной скорой гибели в неприхотливой пасти алкоголика: зажуют - и не распробуют, не вспомнят и даже не ругнут. Над оконцем расселись никому не нужные ценники: посетители и без того наизусть знали, что почем. Особого напряжения ослабевшей памяти не требовалось - числом ценники редко превышали четыре, а зачастую три из них таращились напрасно, лишь один отражал реальный ассортимент.

В тот день меня бил колотун - печальное, качественно новое состояние. Вряд ли развитие шло по диалектической спирали, ибо колотун ни в каком смысле, пусть даже в облагороженном или низведенном до последней степени падения качестве, не напоминает пройденные этапы бытия. Одна лишь походка выдавала меня с головой: подпрыгивающая, будто с каждым шагом получаешь пинок.

Глядя в сторону, я сунул в окошко бумажку. Слова здесь были неуместны. Полученный в обмен на бумажку стаканчик затанцевал в руке: он был теплый, пластиковый, в нем отсутствовала прохладная граненая солидность, способная укротить дрожь. Выпив, я ничего не ощутил, с тем же успехом я мог хлебнуть воздуха. На вторую бумажку я уже приобрел определенный результат. Из глаз потекла тепловатая, невесомая влага, губы и щеки полыхнули огнем. Я прислонился к ларю, закурил и обвел пустырь бессмысленным взглядом. Внутри меня родился и теперь рос кто-то жаркий и хмельной, а я представлял собой его оболочку, скафандр, и чувствовал, как гость уверенно вкладывает сильные пальцы в мои живые перчатки и дрожь исчезает, руки наливаются чужой, недолговечной мощью. Я собрался уйти восвояси, но остановился, едва отошел. Повернувшись, как автомат, я извлек третью бумажку.

... Полицейские службы Инквизиции - те самые, которых я в панике обогнал - наткнулись на меня чуть позже. Моя голова еще с грехом пополам работала, но из ног сила улетучилась, и я сидел на земле, держа в слабых пальцах погасшую папиросу.

"Ну, хорош", - сказал тот, что был не в настроении.

"Я его не в первый раз вижу, - заметил второй. - Сейчас позову ментов", - и он потянулся за рацией.

"Зачем это? - возразил первый. - У них таких пруд пруди. И вообще нечего их баловать, дармоедов. Самим сгодится".

"Ты чего, Бык? - удивился дылда и поправил пилотку с вышитым серебряным крестом. - Охота с ним возиться? Тоже, находка".

Бык сосредоточенно меня изучал.

"Курочка по зернышку, - сказал он. - День только начался, в участке покамест пусто. Тебе что, лишние очки не нужны?"

Напарник с сомнением пожал плечами.

"Можно, конечно... Но по очкам-то за этого много не выйдет, а? Может, ну его?"

Но Бык оказался жадным и азартным. Он решительно хлопнул в ладоши, нагнулся и вцепился в мой ворот.

"Пошли, дорогой, - весело и зловеще позвал он. - Ну-ка, шевелись, подымайся".

"Погоди, я хоть машину вызову, - раздраженно сказал коллега. - Волоком я его тащить не собираюсь. Зря я, что ли, душ принимал?"

Я видел, что попал в беду, но не мог произнести ни слова.

"Сорок седьмой, - буркнул полицейский и недовольно встряхнул рацию. Ч-черт... Сорок седьмой! Да, это я. Подъезжай к гадючнику... Да кадр тут один отдыхает. Ага, в жопу бухой. Ты меня учить будешь? - заорал он вдруг, обозленный, что ему выговаривают за чужую затею, которая ему самому не по душе. - Гони сюда живо! Чтоб был на месте через две минуты! Аминь".

Меня, брезгливо кривясь, подхватили, швырнули в фургон. Я только успел подняться с пола и устроиться на лавочке, как уже пора было выходить. В участке нам не обрадовались.

Молодой чиновник хлопнул по столу так, что свеча пред образом Великомученика Серена едва не погасла.