Бруклин

Но, позволяя этим мыслям бежать со всей доступной им быстротой, Эйлиш все-таки останавливалась, когда ее сознание подходило к настоящему страху, если не ужасу или чему-то похуже, к размышлениям о том, что ей предстоит навсегда потерять ее мир, что она никогда больше не сможет провести привычный день в этом привычном доме, что остаток ее жизни обратится в борьбу с неведомым. Впрочем, сходя вниз, к Роуз и маме, она разговаривала с ними о делах практических и сохраняла веселость.

Как-то вечером Роуз позвала сестру в свою комнату – выбрать украшения, которые та возьмет с собой, и там Эйлиш пришло в голову нечто новое, удивившее ее своей силой и ясностью. Роуз уже тридцать лет, а поскольку очевидно, что невозможно оставить маму жить одну – не просто из-за малости ее пенсии, но потому, что ей будет слишком тоскливо без детей, – отъезд Эйлиш, с такой скрупулезностью подготовленный ее сестрой, означает, что выйти замуж Роуз не сможет. Ей придется остаться с мамой, жить, как сейчас, работать в офисе «Дэвиса», играть по уикэндам и летними вечерами в гольф. Облегчая ей расставание с домом, поняла Эйлиш, Роуз отказывается от надежд покинуть его самой, обзавестись собственным домом, собственной семьей. Сидя перед зеркалом и примеряя какие-то бусы, Эйлиш понимала, что в будущем, когда мама состарится и ослабнет, Роуз придется еще больше заботиться о ней, подниматься по крутой лестнице с подносом еды, прибираться в квартире, готовить, потому что мама делать это уже не сможет.

А когда она занялась примеркой сережек, ее вдруг озарило: Роуз тоже понимала все это, сознавала, что покинуть дом может либо она, либо Эйлиш, и решила отпустить ее. Эйлиш повернулась, чтобы взглянуть на сестру, ей захотелось предложить Роуз поменяться местами, сказать, что она, так хорошо подготовленная к жизни, так легко заводящая друзей, была бы в Америке счастливее, между тем как Эйлиш с большим удовольствием останется дома. Однако у Роуз имелась в городе работа, а у нее не имелось никакой, Роуз было легче пожертвовать собой, поскольку она могла сделать вид, что ничем и не жертвует. В эти мгновения наедине с сестрой, предлагавшей ей увезти в Америку несколько брошек, Эйлиш отдала бы все за способность четко сказать, что уезжать она не хочет, пусть вместо нее едет Роуз, а сама она будет лишь рада сидеть здесь и заботиться о маме, они как-нибудь справятся, и, может быть, ей все же удастся найти работу.

Эйлиш погадала, считает ли и мама, что дом покидает не та сестра, какой следовало бы, понимает ли она побуждения Роуз? Ей казалось, что мама понимает все. Они знают столь многое, каждая из них, думала Эйлиш, что могли бы позволить себе любые поступки, кроме одного – высказать свои мысли вслух. И, возвращаясь к себе в комнату, решила, что сделает для них все, притворится восхищенной великим приключением, которое ей предстоит. Заставит их, если сможет, поверить, что радостно предвкушает и Америку, и свою первую разлуку с домом. И не позволит себе даже малейшего намека на истинные свои чувства, будет скрывать их даже от себя – пока не уедет.

В доме и так хватает печалей, возможно, их даже больше, чем Эйлиш думала. И она постарается не добавлять к ним новых. Маму и Роуз не одурачишь, конечно, но существовала веская причина, по которой ее отъезд не должен сопровождаться слезами. Они не понадобятся. Что ей потребуется в оставшиеся до отъезда дни, так это улыбка. Пусть они помнят ее улыбающейся.

Роуз взяла на работе отгул и поехала с сестрой в Дублин. Они позавтракали в отеле «Грэшем» – нужно было скоротать время перед тем, как поймать такси и поехать к судну, идущему в Ливерпуль, где Джек пообещал встретить Эйлиш и провести с ней день перед началом долгого плавания в Нью-Йорк. В тот дублинский день Эйлиш поняла: отправиться работать в Америку – это совсем не то что уплыть в Англию; Америка, может, и далека, и совершенно чужда по своим правилам и повадкам, но это почти искупается ее волшебным обаянием. Даже полученная с помощью священника работа в бруклинском магазине и жизнь в нескольких кварталах от него были овеяны романтикой, которую она и Роуз, оставив багаж на железнодорожном вокзале и заказав в «Грэшеме» завтрак, сознавали с полной ясностью.

В сравнении с этим служба в магазине Бирмингема, или Ливерпуля, или Ковентри, или даже Лондона была чистой воды скукой.

Одета Роуз была в тот день прекрасно, ну и Эйлиш постаралась принарядиться. Одной лишь улыбки Роуз, посланной отельному портье, хватило, чтобы он, попросив сестер обождать в вестибюле, вышел на О’Коннелл-стрит и поймал для них такси. В порту всех, у кого не было билетов, останавливали на определенном расстоянии от судна, и снова Роуз добилась для себя исключения – с помощью билетного контролера, который подозвал коллегу и попросил помочь двум молодым леди с их чемоданами. Роуз этот коллега сказал, что она может побыть на борту – за полчаса до отплытия он найдет ее и проводит на берег, а перед тем подыщет кого-нибудь, кто позаботится о ее сестре по пути в Ливерпуль. Такого обхождения не удостаиваются даже пассажиры первого класса, сказала Эйлиш Роуз, и сестра, понимающе улыбаясь, согласилась.

– Хороших людей на свете хватает, – сказала Роуз, – и если с ними правильно разговаривать, они становятся еще лучше.

Обе рассмеялись.

– В Америке это будет моим девизом, – пообещала Эйлиш.

В Ливерпуль судно прибыло ранним утром, корабельный носильщик помог ей с багажом. Услышав, что в Америку она отплывет только под вечер, носильщик посоветовал сразу же отнести чемоданы поближе к месту швартовки трансатлантических лайнеров, там есть навес, под которым работает его друг; если она назовет ему имя носильщика, то сможет на весь день освободиться от чемоданов. Эйлиш поблагодарила его, обнаружив при этом, что говорит с интонациями Роуз – с теплыми, проникновенными, но также и сдержанными, хоть и лишенными робости интонациями женщины, которая полностью владеет собой. В родном городе, да и в любом из мест, где она могла столкнуться со знакомыми или родственниками, за ней прежде таких не водилось.

Джека Эйлиш заметила, едва начав спускаться по трапу. Она не знала, следует ей обнять его или нет. Прежде они не обнимались никогда. Он протянул ей руку, Эйлиш остановилась, вгляделась в него. Джек казался смущенным – пока не улыбнулся. И она шагнула к нему, словно собираясь обнять.

– Ну ладно, ладно, – сказал он, ласково отталкивая ее. – Люди подумают…

– Что?

– Ужасно рад тебя видеть, – сказал Джек. И покраснел. – Правда, ужасно рад.

Он поблагодарил носильщика, назвав его «другом», взял чемоданы сестры. Когда он повернулся к Эйлиш, та снова попыталась обнять его, но Джек ей не позволил.

– Ну хватит уже, – сказал он. – Роуз прислала мне кучу инструкций, одна гласит: никаких поцелуев и объятий.

И засмеялся.

Они шли по оживленному порту, где разгружались и грузились суда. Джек уже отыскал то, на котором предстояло отплыть Эйлиш, и, оставив, как было договорено, чемоданы под навесом, они пошли посмотреть на это судно. Лайнер стоял немного в стороне от других кораблей, массивный, куда более величавый, белый и чистый, чем окружавшие его торговые суда.

– Вот он и доставит тебя в Америку, – сказал Джек. – Это как с терпением и временем.

– А что с терпением и временем?

– Терпение и время даже улитку в Америку приведут. Ты разве никогда не слышала этого?

– Ой, не говори глупостей, – сказала Эйлиш, толкнула его локтем в бок и засмеялась.

– Папа часто повторял это, – сказал Джек.

– Когда я выходила из комнаты, – ответила она.

– Терпение и время даже улитку в Америку приведут, – повторил он.

День стоял ясный. Они молча покинули порт и направились к центру города. Эйлиш хотелось вновь оказаться в своей спальне или даже на корабле, уже пересекающем Атлантику. Поскольку подняться на борт ей предстояло самое раннее в пять пополудни, она прикидывала, как бы им провести день. Увидев первое же кафе, Джек спросил, не голодна ли она.