Первое поручение

— Петр Петрович, не вспомните ли: в то утро, морозное, с румяным инеем, у вас тоже было желание сделать для людей что-нибудь особенное или, как вы сказали, какое-нибудь добро?

— Неужели! Вы только представьте, молодой, комсомолец и первое самостоятельное поручение. Да я не шел, я летел на крыльях. Если бы какая преграда, зубами бы перегрыз.

Да… Вхожу я в избу, только что окончилось чаепитие. Меня не ждали, оно и понятно, все решено было этой ночью. Решали мы трое, прослышать неоткуда. Потом, в других случаях, прослышивали, заранее собирались. На детишек по три, по четыре одежки надевали. Знали, что с людей не снимаем.

— Разве были и другие случаи?

— Очень много. Я ведь рассказываю вам про самое первое поручение. Сколько было разных деревень и случаев!

Да… Вижу — не ждали. Хозяин отодвинулся от краешка стола, где чаевничал, дымит козьей ножкой. Жена со стола собирает, мальчонка в букварь уткнулся, а один ребеночек в зыбке. Вся семья.

Они мне тогда пожилыми, старыми показались, потому что сам очень молод был. А теперь я, выходит, стал старше их, перерос. Им лет по сорок было, а мне теперь все пятьдесят. Да… Мандатов тогда можно было не предъявлять. Говорю на словах: обязан произвести опись имущества, говорите, где что.

Хозяин ничего не сказал, только самокрутка в руке задрожала, а мать сразу к зыбке. У матерей закон, вроде инстинкта, какая беда — сразу к детенышу: заслонить. А что от меня заслонять, будто я зверь, будто я брошусь и съем? В зыбке я потом, правда, покопался, золотые искал, думал, спрятали.

Да… Думаю, если я сейчас буду на цыпочках, да пожалуйста говорить, они осмелеют, наберутся нахальства. Надо иначе. Поймите — первое поручение. Не ударить в грязь лицом. Подошел я к комоду, ящики один за другим выдернул и все барахло в кучу на пол. Вышитые полотенца, столешники, подзоры, скатерть по праздникам накрывать. Как сейчас помню, красными бабочками вышитая.

От вспомнившейся доблести, даже тридцать лет спустя, живо и молодо загорелись глаза Петра Петровича. Но я не удержался и перебил.

— Послушайте, Петр Петрович, вам теперь за пятьдесят, вы прожили жизнь. Как сейчас, с высоты прожитого, вы смотрите на это событие? Ну, в самом деле, взгляните со стороны: приходит юноша в чужой дом, без спроса выдвигает ящики комода, начинает все вываливать на пол.

— Н-ну, не только на пол, сначала-то я хотел все уложить на стул. Со стула начало съезжать. Комод набит битком. Все уложена по порядку, а когда начнешь растряхать, знаете, какой ворох получается. Да… В сундуке холсты. Много холстов в рулонах, все домотканное, своими руками. Начал я эти рулоны распускать, образовалась куча чуть ли не до потолка.

— Зачем же рулоны распускать? Если интересовал метраж, наверно хозяйка сказала бы.

— Нет, я все золотые искал. Меня Василий Кузьмич особо предупредил, чтобы я в первую очередь искал золотые. Да… Избу обшарил, перехожу в чулан. А на чулане — замок.

Петр Петрович не только рассказывал, а я не только слушал. Время от времени мы прерывались и выпивали по рюмочке. Постепенно стало накапливаться. Я заметил, что фразы Петра Петровича сделались короче, интонация отрывистей. Между прочим, незаметно он перешел на «ты».

— Ты понял мою задачу? Замок! Ключ хозяйка не дает: говорит, потеряла. Сорвать! Но насчет срывания замков мне Василий Кузьмич ничего не говорил. Ладно. Подождем. Но пока я хожу спрашивать у Василия Кузьмича, они оттуда все перепрячут.

— Да, действительно вы попали в тяжелое положение. Наверно, нашли остроумный выход.

Петр Петрович хлопнул по ляжке от восхищения.

— Именно. Для того и рассказываю. И Василий Кузьмич меня тогда похвалил.

— Наверно, пролезли в оконце.

— Не то.

— Разобрали потолок?

— Не то, — хохотал Петр Петрович. — Не то.

— Сделали подкоп?

— Не то, — совсем захлебнулся в смехе Петр Петрович.

— Сдаюсь. Моя фантазия иссякла, не томите душу.

— Да… Не догадался. Я, видишь ли… повесил на чулан свой замок. Я не могу войти, но чтобы и они…

— Остроумно! Однако я опять переспрошу. Сейчас-то, спустя тридцать лет, как вы на это смотрите? Допустим, я вот начну у вас все выбрасывать на пол, а на ванную комнату повешу замок. Наверное, вы обиделись бы. Стали бы протестовать. Если бы, конечно, поняли, что все это не шутка с моей стороны.

— А что мне было делать? Если бы я отлучился хоть на минуту, они бы сразу в чулан. При моей стратегии все прошло благополучно. Как только хозяйка увидела, что ее дело труба, сразу нашелся ключ.

— Что оказалось в чулане, целая бочка золотых?

— Не. Кое-какое барахло. Полушубок, тулуп, одеялишки. И один только золотой, да и тот — пятерка.

— Не много, значит, набарышничал он на косах.

— Не много. Однако дали мы ему срок, всю семью в эшелон, поминай как звали.

— И того, что с букварем?

— И того.

— А в зыбке?

— Куда его денешь? — Заткнула она его за пазуху, запахнула шубейкой. Ну, я так думаю, ребенок мучался недолго. Грудничок! Дорога же… Наверно, представляешь. Много по ней уехало, но никто не вернулся на старые дедовские места.

— Петр Петрович, все же я задам последний вопрос: подумайте и ответьте, за что вы наказали этого крестьянина и его семью?

— Как за что? Я сказал: за косы. Ездил в Москву, косами торговал.

— Но когда он торговал, это не считалось преступлением. Он не нарушал законов, не убивал, не воровал, не насиловал. Вот мы с вами сидим и пьем водку. Преступление или нет? А завтра скажут: все, кто пил водку, — в тюрьму либо на высылку. Я понимаю: человек совершил преступление, то есть преступил закон, его нужно наказывать. Вот я и спрашиваю: за что, за какое преступление вы наказали этого мужика и его семью, включая грудничка, качающегося в зыбке?

Петр Петрович впервые за весь вечер как-то странно забегал глазами то на полуопустевшие тарелки, то на свои руки, то на меня, то опять куда-то в сторону.

— Давай-ка лучше еще по одной дерябнем.

— Нет уж, Петр Петрович, ни пить, ни есть, ни разговаривать не буду, пока не ответите коротко и ясно — за что? Формулируйте. Вы же умеете формулировать.

Петр Петрович понял, что я решился не отступать. Он задумался, чтобы в самом деле сформулировать состав преступления.

— Нет, ты неправильно ставишь вопрос. Не его одного ведь. Сейчас стало известно: пять или шесть миллионов семейств. Как это — за что? Тогда об этом не разговаривали. В двадцать четыре часа…

— И все-таки. Я ведь с вас не слезу.

— Ну… За что, за что? За то, что он подошел под рубрику: ликвидация кулачества как класса, на базе сплошной коллективизации.

Этот ответ Петра Петровича может показаться неправдоподобным. Очень уж он по-школьному прозвучал. Как будто мне ответил не участник, не творец, не вершитель событий, а вот именно школьник на уроке. Он и выпалил эти слова как-то сердито, скороговоркой, чтобы только скорее удовлетворить въедливого упрямого собеседника.

— И вообще, дался вам этот мужик. Не он один. Говорю: пять или шесть миллионов. Если про каждого спрашивать — за что. Об этом никто никогда не спрашивал. Вернее спросить, зачем и ради чего.

— Ну и…

— Тут я могу сформулировать точно. Мы знали ради чего: ради цветущей колхозной жизни.

Целых полминуты мы просидели молча. Потом началось самое неприятное, утомительное для меня. Петр Петрович пустился рассказывать свою дальнейшую биографию. Она была длинна. Тянулись какие-то торфоразработки, кролиководство, ремонтные мастерские, курсы, борьба за урожай, борьба за надои, борьба за поголовье, заготовка веточных кормов, подвешивание коров на веревки, беспрерывная смена председателей, укрупнение, разукрупнение и вновь укрупнение колхозов, утечка рабочей силы из деревни, борьба с травопольной системой, торфяные горшочки, кукуруза… много там было всего.

Может, само по себе все это было очень интересно и назидательно, но мне почему-то казалось, что, проговори Петр Петрович хоть до самого утра, все равно интереснее того, что я услышал вначале, он уже никогда не расскажет.