Маска Черного Тюльпана

Что касается оперной певицы… как и Майлзу, имя показалось мне знакомым. Я знала — нечто подобное уже мне встречалось, когда я собирала материал для диссертации еще до приезда в Англию, и читала все, что могла найти в библиотеках Гарварда — от старой периодики, сохраненной в микрофильмах, до всего, что современная наука превратила в академические издания. Кое-что про оперную певицу, припомнила я с нарастающим волнением. Слухи о связи с Наполеоном. Обвинения в шпионаже. И ее имя оканчивалось на «а».

Как у любой существующей певицы, сухо напомнила себе я.

Вот невезуха. Я прямо-таки видела перед собой страницу, прокручивающуюся на темном экране для просмотра микрофильмов в цокольном этаже Ламонта. Это была своего рода колонка сплетен… и в ней фигурировала оперная певица, обвиняемая в шпионаже. Или ее муж? Конечно, проще всего открыть ноутбук и найти соответствующее место в моих записях, но нет, это было бы слишком легко. Я вступила в личную схватку со своей памятью.

Каталани. Да, именно так ее звали. Отлично, значит, имя все-таки заканчивается не на «а». Но — на гласную, и в нем есть три «а», так что более чем понятная ошибка.

Проклятие. Как было бы удобно, если б означенная оперная певица являлась мадам Фьорилой.

И если вдуматься, то и случился данный инцидент много позже — не раньше… тысяча восемьсот седьмого? Тысяча восемьсот восьмого года?

Может, лихорадочно соображала я, существовала целая шпионская сеть, состоявшая исключительно из оперных певиц!

Или же я делаю абсолютно нелепые предположения.

Определенно — второе.

Состроив гримаску собственной глупости, я забралась в свое любимое кресло и сняла резинку с бумажной коробки, где лежал дневник Генриетты и переписка за 1803 год. Я надеялась, что размышления Генриетты окажутся более плодотворными, чем мои.

Она по крайней мере не тратила попусту время, таращась в сад в надежде разглядеть мелькнувшего в кустах некоего человека! Рукописи, твердо напомнила я себе. Я здесь ради рукописей, а не ради мужчин.

И, получив полезный нагоняй, я оторвала взор от окна и решительным образом устремила его на густо исписанные страницы дневника Генриетты.

Глава четырнадцатая

Книжный магазин: гнездо шпионажа, интриг и мятежа.

— Вот! — объявила Пенелопа. — Ты снова сделала это.

Генриетта, просматривавшая новые поступления в книжном магазине Хетчердса, очнулась от грезы, участниками которой были Майлз, белый конь и она сама в прелестном, ниспадающем свободными складками платье.

— Сделала что?

Она оторвалась от книг, которые перебирала, и посмотрела на подругу, взиравшую на выставленные романы, словно коварная сводная сестра, сошедшая с их страниц. В двух шагах от них Шарлотта углубилась в новинки из Франции, обещавшие эффектные истории о любви и интригах. Хм, любовь. Интриги. Майлз. Губы Генриетты изогнулись в тайной ухмылке.

— Ха! — Пенелопа указала на нее пальцем, отчего ее ридикюль качнулся в сторону Генриетты как призванная калечить средневековая булава на цепи. — Эта… улыбка. Ты все утро так улыбаешься.

— В самом деле?

Генриетта сделала вид, будто не понимает, о чем говорит Пенелопа. Взяла наугад книгу и принялась лениво перелистывать страницы.

Не все утро. За завтраком она была предельно сдержанна и лишь разок неподобающим образом крутанулась в верхнем коридоре, что не считается, поскольку никто ее не видел.

Минувшей ночью Генриетта уехала от Мидлторпов рано, с порванным рукавом — как получилось, что рукав порвался, осталось тайной для почтенных леди в дамской комнате. Им не в первый раз доводилось видеть юных девушек, прибегавших сюда с пострадавшими подолами, но редко с порванными рукавами — и в столь же раздерганном состоянии. Ничего не оставалось, как рано лечь спать и надеяться, что плохое настроение в конце концов улетучится. Если сон умеет сматывать нити с клубка забот[27], он, естественно, может унести с собой приступ дурного настроения. Она отправится в постель, сказала себе Генриетта, а когда проснется, мир вернется в покойную, знакомую колею и все снова будут счастливы.

Только одно мешало осуществлению данного плана. Заснуть она не могла. Каждый раз, когда Генриетта закрывала глаза, перед ней, как на яркой панели, вставал Майлз. Майлз ухмыляющийся. Майлз, жующий печенье. Майлз, танцующий с Шарлоттой. Майлз, расплескивающий лимонад.

Майлз, наклонившийся достаточно близко для поцелуя.

Генриетта попробовала лежать с открытыми глазами, но это оказалось даже хуже — ведь открытые глаза означали бодрствование, а бодрствование означало размышления, а имелось много такого, о чем Генриетта изо всех сил старалась не думать. Например о Майлзе, катающемся с маркизой, или — еще хуже — о том, почему, скажите на милость, ее так задевает, что Майлз катался с маркизой? В конце концов, никакого личного неудобства катание с маркизой Генриетте не доставляло. Назавтра в шесть часов у нее был назначен урок с синьором Маркони, что убедительно препятствовало ее дневной прогулке с Майлзом, а значит, она не смогла бы поехать с ним, даже если бы захотела.

Но ей все равно не хотелось уступать свое место на прогулке маркизе.

Генриетта застонала и перевернулась на живот, ненароком придавив Зайку.

— Прости, прости, — торопливо зашептала она, поворачиваясь на бок и выдергивая из-под себя игрушечного зайца.

Зайка с упреком посмотрел на нее из-под обвисших тряпичных ушей.

— Я идиотка, — сообщила Зайке Генриетта.

Зайка спорить не стал. Он никогда не спорил. В этом обычно заключалось главное очарование Зайки как наперсника. Девушке иногда нужно немного безоговорочного согласия.

— Мне должно быть совершенно безразлично, с кем Майлз решит поехать на прогулку, — твердо сказала Генриетта. — Какая мне разница, кого он с собой возьмет? Мне нет до этого дела. Нет, есть.

Черные стеклянные глаза Зайки приобрели сардонический блеск.

Генриетта застонала.

Какой смысл спорить с неодушевленными предметами, если они выдвигают лучший аргумент, даже не произнося его?

Генриетта откинула одеяло и подошла к окну, за которым полная луна серебрила деревья в саду и отсвечивала в окнах соседних домов. Такая луна просто создана для любовных свиданий, тайных поцелуев в парке, для шепотом произнесенных нежностей. Где-то под этой же самой луной сейчас и Майлз… с маркизой? Играет в карты с Джеффом? Один в своих холостяцких апартаментах? Генриетта перестала притворяться перед собой, что ей это не важно. Важно. Она не знала точно почему, но важно.

Девушка села на канапе у окна и подобрала ноги под вышитый подол ночной сорочки. Обхватив руками колени и положив на них подбородок, Генриетта принялась вспоминать последние два дня, когда мир начал расшатываться.

Она не могла обвинить в катастрофе обычное женское недомогание, которое пришло и ушло неделю назад, сопровождаемое болями в животе, пятнами и приступами раздражительности. Это было бы слишком просто. В дурном настроении пребывал скорее ее разум, чем тело, и началось это с появлением маркизы. Нет, с жесткой честностью поправила себя Генриетта. Не с появлением маркизы. А с продолжительными разговорами Майлза с маркизой.

Генриетта ткнулась лбом в колени. Да что ходить вокруг да около. Она ревнует. Ревнует, ревнует, ревнует. Майлз должен был быть ее сопровождающим, ее постоянным кавалером.

А где ревность…

Генриетта так быстро вскинула голову, что едва не свалилась с канапе. Не могла же она влюбиться в Майлза! Само это понятие, при всей своей поэтичности, вызывало в воображении что-то величественное и драматичное. Но в чувствах Генриетты к Майлзу ничего величественного или драматичного не наблюдалось. Все предельно просто: она ни с кем не хочет его делить. Никогда. Она хочет быть той, кого он будет высматривать в бальном зале, той, кого толкнет локтем, когда понадобится поделиться действительно потрясающей шуткой, первым человеком, кого он увидит утром, просыпаясь, и последним, с кем поговорит перед сном. Ей хотелось быть той, кому он станет шептать на ухо в опере, и той, которая будет сидеть рядом с ним в его опасно неустойчивом фаэтоне, когда в пять часов он катается в парке.

27

Перефразированные слова леди Макбет, У. Шекспир «Макбет» (1606), акт II, сцена 2; пер. Б. Пастернака.