Муза

Джесси Бёртон

Муза

Посвящается Элис, Тизлу и Пипу

Отныне и впредь никакая отдельно взятая история не будет рассказана так, словно она единственная.

I

Короли и капуста

Июнь 1967

Не каждому достается удел, которого он заслуживает. Нередко мгновения, круто меняющие жизнь человека, – к примеру, разговор с незнакомцем на корабле, – оказываются чистым везением. И все же едва ли вам напишут письмо или обратятся с исповедью, не будь на то достойного повода. Именно этому она меня и научила: чтобы тебе повезло, надо самому быть начеку. Удачу нужно встречать во всеоружии.

Когда настал мой день, стояла такая жара, что у меня под мышками на форменной блузке образовались влажные полумесяцы. «Мне все равно, какой размер», – сказала какая-то женщина, промокая лоб носовым платком. У меня ломило плечи, а кончики пальцев зудели. Я посмотрела на покупательницу в упор: пот окрасил ее блеклую челку в цвет мокрой мыши. Лондонская жара, никуда от нее не деться. Тогда я еще не знала, что эта женщина окажется последней покупательницей в моей жизни.

– Простите – что?

– Я говорю, – со вздохом повторила женщина, – мне любой размер.

Дело шло к закрытию магазина, а значит, нужно было тщательно пропылесосить ковер, избавив его от остатков сухой кожи – мы называли их «пяточным повидлом». Моя подруга Синт уверяла, что из этих обрезков получилась бы целая нога: чудище, способное отплясывать собственную джигу. Синт нравилось работать в обувном магазине «Дольчиз», и она помогла мне туда устроиться, но примерно за час до конца смены я начинала тосковать по прохладе моей комнаты, по дешевым записным книжкам, по карандашу, ожидавшему меня возле узкой кровати.

– Эй, выше нос, подруга, – шептала в таких случаях Синт. – Ты что, работаешь в похоронном бюро за углом?

Я ретировалась к шкафу с товаром, где частенько пряталась, выработав иммунитет к отравляющему запаху резиновых подошв. Казалось, я могла бы залезть внутрь и огласить пирамиду из обувных коробок безмолвным воплем.

– Стойте! Эй, стойте! – крикнула мне вслед покупательница.

Убедившись, что привлекла мое внимание, она низко наклонилась и стащила с себя поношенную туфлю на каблуке, чтобы показать ногу, на которой не было пальцев. Вообще ни одного. Гладкий обрубок, чурбан из плоти, невинно покоящийся на потертом ковре.

– Видите, – сказала женщина. Ее голос зазвучал тише, когда она сбросила вторую туфлю, демонстрируя, что и вторую ногу постигла такая же участь. – Я просто… натолкаю бумаги в носки туфель, так что несите любой размер, мне все равно.

Эта картина крепко засела у меня в памяти: англичанка, показавшая мне совершенно беспалые ноги. В то мгновение я, наверное, испытала отвращение. Говорят, молодежь не хочет иметь дела с уродством и еще не научилась маскировать свой шок, сталкиваясь с ним. В сущности, я была не так уж молода – мне исполнилось двадцать шесть. Не знаю, что я сделала в ту самую минуту, но помню, как рассказывала об этом происшествии Синт по дороге в нашу квартиру, которую мы вместе снимали в Клэпхем-Коммон[1], и помню восторженно-испуганные возгласы подруги при мысли об этих беспалых ногах.

– Страшила Макги[2] с обрубками! – вскрикивала Синт. – Дай только срок, Делли, она до тебя доберется! – А потом добавляла с оптимистичным прагматизмом: – Зато ей впору любые туфли, какие захочет.

Возможно, та англичанка была ведьмой, ставшей провозвестницей крутого поворота на моем жизненном пути. Хотя вряд ли – эта роль принадлежит другой женщине. Однако появление той покупательницы и впрямь стало зловещим завершением предыдущей главы моей жизни. Может, она увидела во мне родственную душу, такую же незащищенную, как и она сама? Что, если мы обе находились в таком пространстве, где нам только и оставалось, что заполнять пустоты бумагой? Не знаю. Есть, конечно, небольшая вероятность, что та женщина попросту хотела новую пару обуви. И все-таки я всегда думаю о ней как о сказочном персонаже, поскольку именно в тот день все изменилось.

За пять лет, что прошли с тех пор, как я приплыла в Англию из Порт-оф-Спейн, я разослала множество заявок на трудоустройство, но мне ни разу не ответили. Когда поезд из Саутгемптона с пыхтением прибывал на вокзал Ватерлоо, Синт приняла здания с печными трубами за фабрики, манившие обещанием рабочих мест. Но никто не спешил выполнять это обещание. Часто фантазируя о том, как уйду из «Дольчиз», я однажды попыталась устроиться в крупную газету – кем угодно, готова была разносить сотрудникам чай. У себя на родине, с моими образованием и самооценкой, мне бы и в голову не пришло кому-то прислуживать, но Синт сказала как отрезала: «С этой работой справилась бы и одноглазая, глухая и хромая лягушка, но тебя, Оделль, они все равно сочли непригодной».

Синт, с которой мы вместе учились, а потом приехали в Англию, оказалась в плену у двух вещей: туфель и жениха Сэмюэла – с ним она познакомилась в нашей местной церкви неподалеку от Клэпхем-Хай-стрит. (Встретить Сэма и вправду стало большой удачей, ведь церковь, как правило, была набита пожилыми тетушками, без умолку трещавшими о «старых добрых деньках».) Поскольку у Синт появился Сэм, ей, в отличие от меня, уже не приходилось бить копытом от нетерпения, из-за чего в наших отношениях появилась натянутость. Я то и дело заявляла, что устала ждать, что я не такая, как она, а Синт отвечала: «Ну конечно, я ведь просто овца, а ты очень умная!»

Я звонила по невероятному количеству объявлений, где говорилось, что опыт необязателен, и мне казалось, что мне отвечают приветливые люди, но стоило зайти в одну из этих контор, и – вот чудеса! – все места неизменно оказывались заняты. И все же – считайте это безрассудством или притязаниями на то, что принадлежит мне по праву, – я продолжала подавать заявки. Последняя должность (и лучшая из тех, что мне попадались) – машинистка в Скелтоновском институте искусств, здании с колоннами и портиками. Я даже побывала там однажды, когда у меня выдалась свободная суббота. Я провела целый день, бродя по комнатам, переходя от Гейнсборо к Шагалу мимо гравюр Уильяма Блейка. Когда я возвращалась домой в Клэпхем-Коммон, маленькая девочка в вагоне метро разглядывала меня, точно картину. Ее крошечные пальчики коснулись моего уха, потерли мочку, и она спросила мать: «А это оттирается?» Мать девочки и не подумала сделать ей замечание, а смотрела с таким видом, словно, черт подери, ждала ответа от моего уха.

Но разве я напрасно соперничала с парнями, с отличием заканчивая Вест-Индский университет по специальности «английская литература»? Разве я напрасно стерпела щипок от девочки в вагоне поезда? У меня на родине само британское консульство наградило меня первым призом студентов стран Содружества за стихотворение «Перуанский нарцисс». Ты уж извини, Синт, но я вовсе не собиралась всю свою жизнь натягивать туфли на ноги потных Золушек. Конечно, я плакала, и моя подушка все больше проседала от слез. Сила желания была настолько велика, что у меня внутри все цепенело. Я хотела посвятить себя более значительным вещам, но прошло уже пять лет, а я не сдвинулась с места. Между тем я сочиняла стихи, в которых мстила английской погоде, а маму уверяла, что Лондон – просто рай.

Когда мы с Синт вернулись домой, на коврике у двери я обнаружила письмо. Я сбросила туфли и встала в прихожей как вкопанная. На конверте значилось «Лондон, W1», что означало центр Вселенной. Я почувствовала холод викторианской плитки под ногами; пальцы ног сжимались и распрямлялись на коричневом и голубом. Я просунула палец под клапан конверта и подняла его, точно сломанный лист. На письме была шапка Скелтоновского института искусств.

1

Район на юго-западе Лондона.

2

Американ Джеймс Макги (р. 1972) – геймдизайнер из США, прославившийся благодаря разработке компьютерных игр American McGee’s Alice и Alice: Madness Returns. В данном случае Страшила – персонаж игры.