Самурай

Смятые стены выдавливали, выламывали когда-то запертые люки, и Максим заглянул в один из них, но там не было ничего особенного — навитые спиралью толстые провода, цепляющиеся за круглые скобы и уходящие в обманчивую бесконечность, на которой плясали пятна его газового светильника, точно расплывчатые космические туманности в морозной бездне вселенной. Их шагов не было слышно, они тонули в бесконечной органной симфонии, не добавляя к ней ни единой ноты, но люди привыкли к вою и даже не пытались его нарушить звуками своего голоса, так как говорить здесь было не о чем, а указание дальнейшего направления движения осуществлялось исключительно движениями рук, чего было вполне достаточно, и в остальном люди словно слились с окружающей обстановкой если не цветом, то движениями, настроем, казалось, что они полностью подчинились законам окружающего их мирка, так же проржавели, заскрипели и запели в унисон с его пустой раковиной.

Максим наткнулся на стену, внезапно вставшую перед ним, упругую, прохладную и невидимую, ибо за ней различался все еще продолжающийся коридор, синеватые мазки на его стенах от светильника, но это ничего не значило — Максим попался крепко, влип, впаялся, запутался в невидимых веревках, все туже и туже пеленающих его тело.

Он хотел предупредить Вику и Павла Антоновича, но горло и грудь окостенели, воздух лишь слегка и безрезультатно тронул голосовые связки, и вот Максим краем глаза видит как появляются профили его коллег, как они, не обращая никакого внимания на его остановку и липкую, непроницаемую для него стену, проходят мимо удивительно медленно, как-то даже значительно и величественно, словно узрели впереди ту единственную и желанную цель, смысл, идею, истину, и их потянуло к ней с неудержимостью летящего на свет мотылька, и только Павел Антонович позволил себе сделать одно лишнее движение, забирая у Максима светильник, и вот он уже видит их удаляющиеся спины, очерченные волшебным сиянием, а вдалеке на них надвигается темнота, ширится, выбрасывает щупальца пустоты, пожирает железо стен, уничтожает звуки и, наконец, принимает в свои объятия долгожданных гостей.

Максим продолжал сражаться, если так можно назвать безнадежные и безрезультатные попытки подтянуть к телу руки, двинуть ногами, пошевелить головой, напрячь мышцы спины и протаранить затвердевший воздух, разорвать плотную пелену, но вся энергия уходила на обильное потоотделение и яростное ворочание зрачками.

Утопившая Павла Антоновича и Вику тьма не приносит ничего нового, она замерла, затвердела, ее неряшливые потеки остались безвольно лежать на стенах и тартановой дорожке, в ней нет ничего, она не имеет никаких ассоциаций и не намекает на столь часто сравниваемые с обычной темнотой бездонность космоса, она не дышит холодом и не сыплет искрами, в ней нет места луне и солнцу, ее просто нет, но она не подпускает к себе Максима. Можно подумать, что она на него обижена, или боится, или любуется, или смеется, а может, и даже скорее, равнодушно рассматривает, наслаждаясь внезапно и спонтанно порожденным в пустоте интересом, этакой флюктуацией вакуума, испустившего виртуальную пару элементарных частиц. Максим — ее порождение, ее флуктуация, равнодушный позитрон, выдранный из готовой аннигилировать пары могучим притяжением черной дыры этого мира, получивший редчайшую возможность попутешествовать по нему, нарушая все законы сохранения, но который постепенно сужает спираль своей траектории и неумолимо приближается к хищному двойнику, что раскинул свои сети и терпеливо дожидается пока последний оставшийся из троицы кварк преодолеет глюонный клей и погасится, исчезнет в небытие без всякой полагающейся для этого вспышки.

Взрыв сносит стену — все-таки слабое движение пальца, лежащего на курке, может помочь больше, чем усилия атланта поднять небесную твердь, а на жужжащие осколки не стоит обращать внимания, ибо некоторые из них застряли в стенах и в бронежилете, другие сгинули в темноте, третьи умылись его кровью, но Максим бежит вперед, разбрызгивая в стороны красные капли, как искупавшийся в реке спаниель, на ходу снаряжая автомат очередной гранатой, не надеясь на слабые жала разрывных пуль, и вламывается в насмехающуюся тьму, сминает ее, словно обрывок самой обычной черной бумаги, сдирает прилипшие к стенам и полу края, рвет ее прикладом и спотыкается о чье-то тело.

Вика лежит на спине, глаза ее открыты, руки раскинуты, пальцы касаются рукояток полностью расстрелянных пистолетов, мокрые волосы прилипли к неправдоподобно белому лбу, рот разбит, подбородок в крови, губы что-то шепчут. Максим наклонился к девушке.

— Вика, — позвал он и тронул ее за плечо.

— Под небом монахи, — прошептала она, — и я…

Максим не знал что делать, входных отверстий на плаще девушки не было, но ведь вполне достаточно и обычного ножа, разрез от которого так легко затеряется среди старых и недавних прорех, оставшихся на ткани после всех их приключений, но раздевать ее и осматривать более тщательно он не решался, так как холод для нее еще страшнее. Он снова наклонился к Викиным разбитым губам:

— …между ними в расшитой рубахе, — затем молчание и клокотанье в груди. Плохо, очень плохо. Он отбросил в сторону автомат, осторожно подсунул руки под ее шею и колени, насколько мог осторожнее приподнял Вику, прижал к груди и встал с колен.

— Лежу на просторе, легка и пригожа, — прошептала девушка ему на ухо, и он заметил, что Вика так и не рассталась со своими пистолетами, пальцы ее теперь уже более твердо сомкнулись на оружии, а руки под их тяжестью свесились вниз как-то особенно нелепо и неудобно, словно у марионетки.

— И солнце взрослее, — вырвалось у Вики, когда ему пришлось чуть-чуть переместить руку с ее шеи на спину, так что голова легла Максиму на плечо, — и ветер моложе…

Тут нет ни солнца, ни ветра, хотел он возразить, и еще хотел, чтобы она замолчала, чтобы просто лежала и дышала ему в щеку, согревая ее теплом, и только в этот момент он ощутил, что как таковой щеки у него нет, а на том месте свисает безобразный лоскут, набухший кровью, а язык, наверное, можно беспрепятственно высунуть через дыру наружу и коснуться Викиного лба.

— Меня отпевали…

— Замолчи! — крикнул он. — Не надо говорить. Я вытащу тебя отсюда. Лежи и молчи, — попросил уже тише Максим, но Вика упрямо продолжала:

— …в громадине храма…, - а он стал бить носком ботинка в железную стену коридора, пытаясь разбудить, оживить замолкший орган, потому что безнадежность гораздо лучше смерти, но слабое дребезжание, едва возникнув, тут же утихла, а Вика, набрав откуда-то сил, почти выкрикнула в пустоту и тишину:

— Была я невеста, прекрасная да… — кровь заглушила слова, и Максим увидел как из ее рта выплескивается отвратный черный, густой поток, затекает на шею, под край футболки или майки, торчащей из-под плаща, и тогда он садится на тартановый пол, упирается спиной в металлическую стену, так что Вика оказывается безвольно сидящей у него на коленях. Он роется по своим и ее карманам, но там только патроны, пустые обоймы, крошки пластиковой взрывчатки и блестящие стержни запалов к ней и ни одного платка или какой-нибудь тряпки, которой можно вытереть лицо девушки, хотя он не понимает, как это ей может помочь, но вид текущей изо рта крови мешает ему, как мешает ее бред.

— Душа моя рядом стояла и пела…

Слова вздувают на губах пузыри кровавой слюны, распухший язык еле шевелился в черной, запекшейся дыре, а Максим безнадежно прислоняет затылок к стылой стене и закрывает глаза, пытаясь отыскать в себе ту пружину, тот спасительный моторчик, который никогда его не подводит, который заставляет на выстрел отвечать выстрелом, на удар — ударом, подталкивает вслед за Павлом Антоновичем и Викой, выводит из самых безнадежных ситуаций, «…но люди не веря, смотрели на тело», ловит он чужую мысль или Викин шепот, но разбираться опять же не хочется, не хочется никого спасать, тащить на себе, и не потому что смертельно устал, а потому что знаешь — все теперь бесполезно, бессмысленно…