Целую ваши руки

Мы едем. Из драгоценной волшебной канистры Илья Миронович отливает пару четвертушек, где-то вдали от наших глаз они совершают свое магическое волшебное действие. Движения на запад от Гомеля почти нет, но пробирается какой-то жалкий на вид поездишко из двух платформ и трех теплушек с обмерзлой, в желтых сосульках «овечкой» в голове. Это героически движутся путейские ремонтники-восстановители, и мы подсаживаемся к ним в одну из теплушек. Там топится углем железная печурка, пахнет пригоревшей кашей, висят на веревках, подсыхают стираные портянки, нижнее белье. Рабочие – пожилые, пятидесяти и старше лет, с синебагровыми пятнами обморожения на обветренных скуластых лицах. Они не подошли под призыв по возрасту, ко теперь все железнодорожники такие же военнослужащие, как армейцы, так же подчиняются приказам. Солдаты и эти ремонтники только в своей одежде – в ватниках, спецовках. Их поезд, идущий все время вслед за наступающими войсками, имел и раненых, и убитых. А у тех, что нас принимают, под ватниками медали «За отвагу», «За боевые заслуги».

Среди мужчин, к своему удивлению, мы обнаруживаем и женщин.

– И вы, сердешные! – комически-сочувственно ахает Вася Курочкин. – Вы-то куда? Не терпится фугаской по затылку получить?

– А как же, куда мужики наши – туда и мы… – смеются женщины, толстые от своих ватных одежд, такие же багроволицые, обмороженные, как мужчины. – Как же они без нас? Кто им сготовит, постирает? Опять же при бабах и мужики смелей, дело свое бойчей справляют, мы им еще заместо морального фактора…

Поезд движется осторожно, ощупкой, часто останавливается. Рабочие берут кирки, лопаты, кувалды, подправляют шпалы и рельсы, заколачивают костыли.

Но настоящая работа ждет их там, впереди, где в пасмурной мгле громыхают артиллерийские раскаты, куда по снежному полю – благо пасмурно, и авиация немцев сегодня слепа, бессильна – шагает в валенках пехота, тяжело переваливаясь, ползут грузовики, длинные санные обозы, тоже везущие что-то нужное передовым войскам.

Вася Курочкин вслушивается в могучие отдаленные залпы и комментирует, называет калибр:

– Сто пять!.. Семь-шесть, ого! – всем дивизионом…

Мы ползем черепашьим ходом весь день, и в пятом часу, в начинающихся сумерках, доползаем, наконец, до сравнительно крупной узловой станции. Она разбита, как все предыдущие, традиционные тополя привокзального скверика в расщепах, белеют свежими обрубами ветвей, с кривых пошатнувшихся столбов свисают порванные провода. Немецкая вывеска с названием станции валяется на засыпанном кирпичными обломками перроне, а на вокзальной стене, на ее слинявшем мелу, русские буквы, чем-то жирным, черным, с потеками, должно быть, колесный мазут за неимением настоящей краски: «Щеча».

17

Щеча полностью, с избытком, с лихвой оправдывает надежды Ильи Мироновича.

Он преображается: теперь это настоящий вулкан энергии. Раньше мы его просто не знали, это был не Илья Миронович, а половина, четверть, десятая его часть. Только сейчас он становится самим собой, и мы видим, что такое подлинный Илья Миронович, когда он в деле. Он носится и действует, не уставая, включается во все, один хочет сделать за десятерых, даже там, где совсем не умеет, на что совсем не годен, – в работе грузчика.

Станция по размерам невелика, но на ней есть маленькое паровозно-ремонтное депо с поворотным кругом в глубокой бетонной яме, угольный склад, пустой впрочем, немцы все выгребли, тупиковые пути рядом с депо для стоянки прибывших на ремонт и техническое обслуживание паровозов. Есть высокие бетонные погрузные платформы и рельсовые ответвления к ним, длинные каменные пакгаузы, элеватор и транспортерные механизмы зернопункта, действовавшего до войны; сейчас в нем даже духа хлебного нет, немцы сразу же опустошили его до зернышка, а потом хранилище дочиста вылизали голодающие местные жители, вымели даже пыль, остававшуюся внутри.

Все рельсовые тупики, ответвления к погрузным платформам забиты товарняком с металлическим ломом, следовавшим на переплавку, заводским оборудованием, частями машин и механизмов, станками. Товарняк, видно по нему, накапливался здесь уже давно, у многих вагонов и платформ успели крепко заржаветь ободья колес. Станки, детали – в жирной смазке, некоторые их наиболее ответственные и нежные части зафанерованы или обшиты толстой, многослойной непромокаемой бумагой, толем. Сделано с немецкой аккуратностью; видно, заранее предусматривалось, что путь этих машин в Германию может выйти нескорый.

Еще больше станков, машин, железного лома, электрических, дизельных моторов – на погрузных площадках. Под брезентом, полотнищами непромокаемой бумаги, без укрытия – просто под снегом. Рядом с этими грудами, уже за границами вымощенных булыжником станционных платформ, на соседней земле – другие такие же груды металла, десятки плотно сдвинутых друг к другу станков, обрешеченных и в голом виде, лишь смазанных для предохранения от ржавчины.

Столько не могло скопиться случайно, Щеча, похоже, была временным складом вывозимого немцами промышленного оборудования, перевалочной базой.

Если рассматривать, считать и переписывать все, что находится на территории станции, – дня не хватит на эту работу.

Лачинов все же кропотливо просматривает все подряд и заносит пометки в блокнотик. Он тоже радостно возбужден, как Илья Миронович, как все мы, только чувства эти не выплескиваются из него наружу, а глубоко внутри, выражены в напряженной деловой сосредоточенности, придающей лицу Лачинова даже что-то суровое, хмуроватое. Будто он даже не вполне доволен, что столько всего, могло бы быть больше. И только когда он говорит – видна его радость, более весомая и серьезная, чем у нас: как инженер, он видит все несколько по-другому, под иным углом, глубже и больше понимает, что значит каждая наша находка, что сокрыто в каждом станке, который мы отправим отсюда на наш завод.

– Смотри-ка, прессы… А мы без них мучаемся!.. Фрезерные станки… Да как упаковали, сволочи! У них на это особые команды, международный опыт! А это – от кузнечного молота детали, – мгновенно определяет он. – Ничего, соберем, где-нибудь тут и остальное должно быть. Не могли же они так – одно увезти, а другое бросить… Строгальный… Тоже нужен. Токарные, ДИПы… Погрузим в первую очередь, они у нас сразу же заработают…

Чтобы грузить, нужен кран. Но его нет и взять неоткуда. Пробовали вы вручную двигать тяжесть в две-три тонны – даже если вас десять человек? Мы двигаем. Катки и полозья из бревен, железные ломы в качестве рычагов, сила собственных мышц, рабочая смекалка, упорство, которое не желает отступать, – все участвует в этой работе. Хрустят суставы, жилы натягиваются так, что еще чуть – и лопнут, с ладоней срывается кожа, но станки перемещаются, занимают свои места на платформах. На третий день мы отыскиваем в депо под битым мусором лебедку, ладим подъемник, становится легче. Просто праздник после того, как было.

Дни короткие, мы спешим, никакого отдыха, еда – тут же, всухомятку, работаем дотемна и даже в потемках, пока хоть что-то видно. Эх, если бы свет! Но какой может быть свет в такой близости к передовым, от немцев почти долетают артиллерийские снаряды…

И только когда уже решительно ничего не разглядеть и старания наши бесполезны, мы идем на отдых в один из поселковых домов. Он пуст, невелик, тесен для нашего отряда, спим на полу, подстелив немецкие брезенты от станков, ими же укрываемся, но есть исправная печь, и это нам важнее, чем все другие удобства. Хозяев нет, дом беспризорный. В поселке много таких домов, целые улицы: отсюда немцы угоняли народ в Германию, увозили, семьями – батрачить в своих деревнях, у бауэров.

Казалось невероятным, когда мы начинали, что с голыми руками мы сможем одолеть то, что предстоит.

Но вот часть работы сделана, и теперь кажется невероятным, невозможным другое – чтобы наши платформы сдвинулись с места, перенеслись за тысячу верст и оказались на нашем заводском дворе.