Своя радуга

И вот Годун, поглядев как его воспитанник мечом работает, решил сам против него встать, даром что князь был на дворе. Что там себе думал Годун? Поставить на место зарвавшегося парня, что один трех унных из игры выбил, – мол попробуй как теперь над боярином похохочи. Или ж наоборот, – учуял добрый случай выставить перед князем своего питомца? Того никто не знает. Годун – молчальник великий. Лишнего не скажет, суетного движения не сделает, оттого и прозван Годун – годить любит, не торопится, медленный. Это кроме тех случаев, когда берет в руку меч. Тогда за Годуном и из старшей дружины мало кто поспевает… А уж Мешко тяжелую дядькину руку лучше всех знал, и враз посерьезнел.

Сошлись с глухим стуком мечи-болванки затупленные, закрутились, заходили лазейки отыскивая. Годун рубит, что твой осадный стенобой долбит, острием разит – как ядовитый змей в атаку мечется. Мешко от каждого удара отваливается, как лодья от могучей волны в борт, но уступать – уж нет! Решил, уперся. Рыскает Мешко вокруг спокойного Годуна как быстрый гепард-пардус перед могучим туром-быком. Так и сяк пробует достать. А дядька Годун перед ним, что отражение луны в спокойном озере: – лежит никуда не бежит, а решил в руку взять, так разбилась гладь, и луны не видать. Вроде рядом, а не достанешь… Везде сталь на сталь наталкивается. Еще хуже, когда сталь бьет только на воздух, – был Годун, а уже не здесь, пролетай соколик, тщись остановить меч на замахе. Взмок Мешко, фофудья потом пропиталась, движенья сковала, чуть не хлюпает. Времени счет потерял, двор не видит. Только Годун перед ним, как тяжкий морок, меч годунов злой птицей порхает. Устал Мешко. И когда устал, провел таки Годун к нему свой меч нежданную тропой, из ниоткуда тот вылез, и в поддых Мешко ткнул. На этом Мешко выпустил воздух и оземь стек. Как маленько прочухался, почувствовал тяжелый холодок стали лежит сзади на шее.

Был бы бой настоящий – слететь голове с плеч…

Хотел Годун охолонить молодшего? Или князю и дружине показать? Или то и другое вместе? А так и так вышло: похвалили дружинники Годуна, старого могуту-полянина. Похвалили и его молодшего, – долго стоял, крепко держался Молод, а уже на мечах не из последних. Добрый будет княжий муж! Попросили старые дружинники князя за меч для Мешко. Подумал князь, подозвал слугу-шесника, сказал ему что-то. Убежал шесник, вернулся, сверток князю отдал. Подозвал Юрий Ингваревич Мешко, сверток развернул, да вручил меч.

– Бери отрок. Носи Мешко так, чтоб никто не сказал, будто княжий дар втуне пропал. Обнажай за князя своего, за дело правое.

Мешко в руки взял. А они ходуном ходят, – не то устал сильно, не то еще от радости. Языком трудно ворочает, к цветистым речам-то не привык.

– Благодарствую за жалование, княже… И раньше верно служил, а теперь уж… буду служить с троицей.

– Все ли слышали унного? – Улыбнулся князь – Любо ли вам, братие и дружина?

– Любо, княже! Любо! – Отозвалась дружина. – Исполати за щедрость твою, Юрий Ингваревич! Достойному отроку и дар достойный. В добрый час!..

Глядит Мешко на меч. Ножны простые, без украс, но добротные, из толстой кожи. Устье и наконечник оправленны аккуратно, обоймицы подогнаны, не сразу где соединены и найдешь. В колечки шнурки-помочи для привеса к поясу вставлены, так с ножнами одного цвета… Но ножны только вместилище. Каков сам? Потянул за рукоять, освободил на свет… Вот меч! Полоса – чистая как вода, от крыжа рекой течет, плавно в острие спускается. По той "реке" узор бежит, как туман утренний. Лезвия тронул пальцем – волос брось сверху, – впополам рассечет. По голоменям длинные долы, овражками бегут. Черен из зуба зверя-моржа, что в далеком студенном море живет, – не толст, ни скользок – будто специально под руку Мешко сделан. Огниво с загибом к полосе, и самому на длинном замахе не помешает, и вражий удар на такую уловить сподручнее. Яблоко – повел Мешко рукой – как верный пес-выжхлок идет за хозяином меч; острием не тяготит, в крыж весом не сваливается, – хошь руби, хошь коли. Ай меч!.. На голомени, у самого крыжа знак-имя стоит. Якун коваль меч сработал, то мастер известный. Его работа ох каких денег стоит. К такому мечу на опоясь, ни звениц ни бряцалец не потребно, – он сам собой украшение.

Подбегали к Мешко другие унные, завидовали, радовались, просили обнову посмотреть. Мешко давал, радостью делился, её-то у него было с лихвой. Так случайно глянул на князя Юрия Ингваревича. Стоял тот, смотрел на него, улыбался, а глаза задумчивые, грустные. Много позже понял тот взгляд, – уже не Мешко, а боярин Межислав, который прикупил себе ума бедами: – Меч, вещь дорогая, а все же только вещь… Дали её отроку, и гляди-ка, как мало для счастья человеку в унности надобно…

***

Кружит снег, поднял руку Межислав, смахнул белую крупицу с бородки. Скорей бы уж началось… – тихонько сказал сам себе он, и глянул на сидящего рядом на санях Бунко, что привалился спиной к бортку саней. Не отвечает ему Бунко, головы на слово не повернет. А ведь мало кто любил так приправить свою речь острым словцом, как этот молодец… Сидит Бунко, обхватив копье, прикрывшись щитом, а белая крупа уже саваном осела на его смелое лицо, на закрытые глаза, и не тает та крупа, не тает… Так обсыпало, что стал похож Бунко на снеговика, каких катают дети себе на шалость. И не видно под этой пеленой той раны на виске от палицы, что заставила бойкого Бунко замолкнуть навек.

Сидит Межислав, а прошлое опять нахлынуло памятью.

***

Опять унесла память из зимы, – на этот раз прямо в лето… Наяву проводил рукавицей по лицу, – снег сметал. А загрезил, провел рукой по волосам, по бородке, – и посыпались с них не снежинки а зерно, которым молодых на свадьбе обсыпают. У церкви люди обсыпали, а и здесь за столом еще не все из волос вытряс, – добрый знак, быть в доме многим детям…

Сидит Межислав во главе уставленного явствами стола. Обсели тот стол на скамьях веселые шумные гости. А рядом, одесную, сидит рядом с Межиславом его Веленушка. От взгляда на неё сердце стесняет, глаз радуется. Как весна она свежая, как лучик солнечный теплая. В глазах неё все звезды светят. А в праздничном платье, нарядная, будто бабочка. Платье красное, понева длинная, все узором вышито, птицами да деревьями украшено, рукава пышными разливами расходятся, – кажется затопили бы весь дом, если бы зарукавья-браслеты их у запястий не смиряли. Гривна шейная златом горит, узором сплетается, колечками позванцивает. Повойник-кика, убор замужний, голову покрыл, спрятал волосы; то многим женщинам по красе в ущерб, а Веленушка-то только краше, будто ярче очертило её лицо. Перстни с подвесками на тонких пальцах при каждом взмахе рук звоном шелестят, а сама слово скажет, будто птица небесная из ирия спустилась-поет. Хвалят гости невесту, да не для красного словца, как оно бывает. От души хвалят, павушкой называют, светом переливчатым. Да и жених у ей не хуже. У князя в чести, лицом хорош, телом статен, рубаха крестами расшита, пояс узорчатый ниже колена свешивается, – по мужу и жена, по жене муж! А ну еще поднимем за молодых чаши медовые!

Сидят гости вокруг стола, гомонят, бороды в кубки обмакивают. Сидит по чину родня, – молодые подальше, а старшие к жениху с невестой поближе. Межислав-то сирота, потому сидят только Веленины родичи. А с его стороны дружина сидит, – вот его родня, его братья, по воинскому обычаю заповеданные. Ну а ближе всех к молодым сидит сам Юрий Ингваревич, – ныне уже князь всей земли рязанской – да со женою княгинею. Свадебный чин – чин особый. Издревле на Руси в день свадьбы считается, что жених – князь, а невеста – княгиня, так в этот день и зовут их. Потому в этот день Юрий Ингваревич приветствует и величает Межислава как себе равного. Непривычно Межиславу во главе стола сидеть, своего князя на сторону спустив, да что робеть – так в особый день предки заповедали, не журись, володей прздником!