Страница 14 из 88
Старик бесстрастно смотрел на него, ждал пока Межислав не выдохся. Потом дал знак.
Стоявший сзади нукер вынул нож, и одним движением располосовал сыромятный ремень на Межиславовых руках.
– Я же сказал, что выпросил твою жизнь у хагана. Иди. Тебя проводят. Там лошадь. В переметных сумах – еда. При седле – меч. Из стана тебя выведут. Дальше – как знаешь.
Межислав растирая руки поднялся с кошмы. Недоверчиво спросил.
– Почему?
Старик поглядел на него как на пустое место.
– Откуда тебе знать? Может быть отпускаю тебя, чтобы ты рассказал о неправде князя Володимирского, и тем посеял среди вас еще большую рознь и сумятицу. А может, потому что ты едва не сломал хребет моему сыну… Едва… Единственному, из оставшихся в живых. Теперь иди.
– Я не уеду, пока не увижу тел князей.
– В этом нет запретного, – согласился старик. – Тебе покажут. Иди. Время слов кончилось. И долгов между нами нет.
***
Невысокий степной конь нес Межислава по снегу. Он ехал обратно к Рязани. Тело сам делало с детства выученные движения для правления конем. Известно, при добром всаднике, конь до четверти меньше несет… Это не занимало голову, и он думал. До изнеможения думал о том, правду ли ему сказал одноглазый о делах князя Володимирского. А когда уставал думать об этом, начинал думать о другом. О том, как хорошо, когда каждый город живет независимо от других, малой землею. Люди знают друг-друга, и знают кто ими правит. Все могут выйти на общее вече, и рассказать о своих делах. Могут попросить помощи, или укорить власть, а то и прогнать её. Как это заведено в русских городах, скажут нерадивому князю люди: – а мы тебе княже кланяемся, а по-твоему не хотим. А ну как будешь неволить, – тебя к воротам поворотим… Не то в больших землях, где правит самовластный кесарь, вроде ромейских императоров. Для большинства людей он живет слишком далеко, до него уже не докричаться… Да, хорошо жить в малых землях… До тех пор пока за твоим добром и жизнью не приходит кто-то больше тебя. Неважно, будь то ромейские легио, или мунгальские тумены. Они всегда приходят. И если ты к их приходу не готов, и слаб, и земля твоя мала, то кто же виноват, кроме тебя?..
***
Но что за всадники впереди? В чистом поле человека издалека видно. А этих скрывал от взора до поры пающий снег … Прирысил Межислав коня. Постепенно открывается глазу дальнее, когда его нагоняешь. Конечно заметили его и те вершники. В поле вышел – так крути головой, неосторожный свою носит недолго. Едут впереди Межислава трое. Едут ходко, но все-же от него не бегут, берегут коней. Троим одного в поле не устрашаться. Межиславов же конь резво бежит. К вечору ближе нагнал их. Вот все ближе конники…
– Эй там! Кого Бог несет?! – Закричал крайний.
По зычному голосу, да по одежде богатой на объемистой фигуре, и признал его Межислав. То ж Олята, Юрия Ингваревича думный боярин! Переметчик! Послух князя Володимерского! Вот и Лузг – надменный пузырь едет рядом с ним! Застило взор багряным у Межислава, повод стиснул, больно руке, ногами ребра коню сжал, так что всхрапнул носилец. Кто же третий с ними? Конь несет все ближе, а не узнать. Кто еще с ними в одетый в нераспашной тулуп, какие носят в диком поле?
Хрипит конь, с шага сбился. Тем и Межислава в чувство привел. Не мальчик он уже, володеть собой умеет, ноги с ребер конских отжал , накрыл гнев крышкой, ближе правит. Да и не соврал ли? – Не соврал ли коварный мунгальский мурза?.. Тише сердце, дыханье не рвись, будь спокоен видом и голосом.
– Оляте, ты?! – Крикнул Межислав.
– Я! – Растерянно отозвался Олята, а сам руку козырьком к голове приложил. – А ты?..
– Межислав я. – Отзывается княжий муж, сам же все ближе правит.
– Межиславе.. Ох ты!.. Живой! – Заквохал Олята.
Вот и съехались близко. Пара саженей. Рядом и Олята и Лузг. Третьего же не признает никак Межислав. Вроде чудится что-то в повадке и облике знакомое. Да трудно признать, у того человека почитай лица нет; справа синяками лиловеет, слева вообще заплыло пузырем, – глаз смотрит щелкой, как у узкоглазых табунщиков…
– Как же ты живым от мунгалов выбрался? – Вопрошает Лузг.
Межислав же в оба глаза смотрит. С Лузга на Оляту, с Оляты на третьего, – кто же он такой? – чтоб ни жеста, ни тени мысли с лица не упустить. Нет, не рад ему Олята. В голосе Лузга холод тревожный… Однако, погодим… Пока отвечу.
– Помните, было, боролся я с ухарем мунгальским? Напрыгнул он на меня по-подлому, а я его подломил, да ломать не стал… Оказалась ухарь тот сын большого бега-боярина мунгальского. Слуги того бега меня и скрутили, пока мунгалы с князьями лихое сотворили. По своему, по дикому, выходит бег долг мне вернул… – А вы то как вырвались?
– Мы и не вырывались, – Отвечает Олята. – князь Феодор, пока еще был жив сам нас к отцу с вестью тайно наладил. А что соделили с посольством нашим поганые мы только от него узнали – махнул Олята в сторону третьего.
– Меня-то что, не узнаешь, Межиславе? – Дал голос третьий.
Услышал Межислав, охнул, – признал по голосу – тож старый Апоница! Дядька-воспитатель князя Феодора еще с летов детских! И он с Олятой и Лузгом? Что думать?..
– Апоница! Ты? Ты как здесь?
– А так, – шевелит опухшей щекой Апоница. – Был я на пиру с князем Феодором, у смрадного Батыги. Слышал я как предложил поганый, чтоб Феодор отдал ему на поругание свою молодую жену Евпраксию. Вскочил Феодор, блюдо отшвырнул, чашу пролил. Ответил как и подобало Бытыге, мол, пусть тот сперва нас одолеет, тогда и жен наших возьмет. И вышли мы все с шатра вон. А как вышли, так на нас и подступила стража с саблями, и всех порубала. Что мы им безоружные… Я князя Феодора защищал как мог. – Побежала редкая медленная слеза из глаза Апоницы. – Как упал он, сердечный, к телу его подступить никому не давал. Да скрутили меня дикие. Втолкнули обратно к Батыге. А тот, нечисть, хвалил меня за верность, – как смола мне его похвала! – сказал, чтоб дали мне коня, и скакал я, передать рязанскому князю, что содеил Батыга с его сыном. Вот, поскакал я, нагнал Оляту с Лузгом. Думал, больше уж никого из нашего поезда в живых не осталося.
– Хорошо что догнал ты нас Межислав. – Вступил Лузг. – За то что уцелел, Бога благодари, слава ему во веки веков. – Осенил себя Лузг истово размашистым крестным знамением.
– Хорошо, истинно хорошо, – подхватил Олята. – Горькую весть везем мы князю Юрию. Тяжко быть гонцом таких вестей. На четверых ношу разделим. Вместе расскажем, заодно удостоверим, что сами сделали все что могли, и вины на нас нет. Верно же говорю, Межислав?
– Верно, Олята, верно… – Напрягся Межислав, как на луке тетиву выбирая. – Каждое слово ему сейчас нужно в цель положить. А какому князю Юрию ты докладывать собрался, – рязанскому, или володимерскому? Рассказал мне старый мурза, что ты с Лузгой давно в послухи володимерцам заделался. Рассказал, как по поручению князя володимерского нашептал Батыю, что жена князя Феодора гречанка кесарских кровей! Все он мне о вас рассказал перевертыши окаянные!
Есть! Попал! Ох, Олята, боярин думный, – выслушал все как каменный, только глаза сощурил. Но поплыл лицом, забегал глазами Лузг, все на нем побледневшем как в открытой книге высветилось. Не соврал бег-мурза. Апоница, свой широкий глаз еще шире растворил, вертит головой рот приоткрыв.