Страница 8 из 147
— Был. Согласен.
— В лагерях. В армии. На кладбище, — хмыкнул толстый гость.
Дядя Саша скрипнул зубами.
— Я что, не понимаю?! — И он жарко зашептал: — Но Иосифу Сталину я верил всю жизнь. Даже подражал его говору… А вот недавно сын книги мне прислал. Нет, не у врагов напечатанные. Наших маршалов.
Историков. Мне словно спичками меж ресниц глаза насильно открыли. Мы так спать не давали предателям. И знаете что в голос все говорят?!
Спорят, но на чем сходятся? И генерал-полковник Шебунин, и Виктор Суворов, который иуда, и генерал Григоренко и… и… ну, не важно! К двадцать второму июня на западной границе СССР мосты были разминированы… колючая проволока смотана…
— Хочешь сказать: кто-то нарочно? — нахмурясь, опустил голову над столом Александр Александрович.
— Я тоже так хотел бы думать! Но сохранились приказы Верховного. Он даже торопил!
— Он что же, хотел обхитрить? Раньше двинуть? Я помню, все песни перед войной были об этом.
— «Если завтра война, если завтра в поход»… — промычал Иван Федорович, ерзая на стуле. — Он был дубина. Р-рябая дубина. В крови до шестого пальца ноги.
— Это сейчас мы так можем думать… но тогда глаза не видели очевидного! — ожесточенно воскликнул дядя Саша. — Под Киевом — помните? — укрепрайоны разграбленные… нашими, нашими колхозами разграбленные… бетонные доты под картошку… как вот сейчас ракетные точки… Ах, что тогда были мудаки в правительстве, что сейчас! А этот, еще усы носил!..
— Народ для него был, как солома, — вздохнул толстый ветеран. — Чтобы поджечь и ноги погреть.
Тараща рыжие глаза, моя дядя прошептал:
— Получается, в самом деле — хотел первым пойти на Гитлера?! А тот что, дурак?!
— Наверно, не дурак, если народ свой с ума свел, — откликнулся учитель.
— Но свой народ, как телят, не резал! — Иван Федорович сжал рюмку в кулаке. — А этот… Я тоже в одной книжонке почитал… ведь какая тварь… когда в ссылке жил… Свердлову плевал в суп… редкая была сука. Хотя тот тоже сволочь редкая. Еврей.
— Не говори так, — возразил Александр Александрович. — Не был бы он, был бы другой. Диалектика.
— Это немцы нам удружили с товарищем Лениным, — продолжал Иван Федорович. — Он же Бронт или как его.
Дядя Саша, обняв голову руками, мучительно безмолвствовал.
— Не говори так, — негромко повторил учитель рисования и физкультуры. — Не были бы немцы, были бы другие. В чем ты прав, Саня, мы — лапти. Варежки разинули еще со времен Рюриков. «Придите и володейте». Стыдоба!.. а чуть ли не похваляемся, сохранили в истории.
— С самого начала такие? — блеснул глазами дядя Саша.
— Да. Разве не помнишь?
— Но что же дальше-то будет? — спросил Иван Федорович. — Для чего живем?
Александр Александрович не ответил. А дядя Саша с непонятным ожесточением кивнул на меня:
— Не знаю! Вон они молодые, пусть ответят.
И мне показалось, бывшие фронтовики с надеждой посмотрели на меня.
Но что я мог им ответить? Что люблю разоренную мою Родину и все же верю в ее будущее? Они тоже любят ее и тоже изо всех сил стараются верить в ее будущее. Только они хотя бы детей своих воспитывают в этой вере. А ты? «Геолог, солнцу и ветру брат»! Где твои дети? Где посаженный тобой сад? Где ты сам как личность, которая не повторится более никогда? Не спичка ли ты без головки? Не трава ли без семени?
Не облачко ли пустое?
— А я ведь долгие годы… пробовал обмануть сам себя… — с надрывом произнес дядя Саша. — Нет, про репрессии я знал, догадывался… но думал, уж в военных делах он сильнее всех. Ведь фамилия: Ста-ал-лин!
А он, говорят, плакал в Кремле… метался… Я бы сбрил ему усы, когда спит… — Бывший разведчик, «ворошиловский стрелок» сжал кулаки и заорал жене: — Налей нам! Помянем невинно убиенных и плененных два миллиона в первую же неделю войны. И всё, Аля, всё!
Ухожу на чистую пенсию. Пусть охраняют другие. Пусть подбирают кадры другие. А я, если бы был генеральным прокурором, посадил бы сейчас всю Россию, кроме бедных старух и стариков, да, может, еще врачей-учителей, за воровство, по статье сто пятьдесят восьмая, часть вторая, пункт «б» — за неоднократные деяния…
— Перестань, — ласково отозвался долговязый Александр Александрович и обнял его за плечи.
Иван Федорович сел к ним поближе и поник головой. И я увидел на его сверкающей лысой макушке кривой розовый шрам. Видно, когда-то голова была пробита… но выжил человек…
7
Через пять лет тетя Аля пригласила меня на семидесятилетие дяди Саши. Он перенес инсульт и, кажется, выкарабкивается.
«Приезжай, — писала тетя Аля. — Он часто о тебе вспоминает. Как вы из воздушной винтовки в тире стреляли, изумляя девочек».
Но приехать вовремя у меня не получилось. Прилетел я через полгода, когда дядю Сашу уже похоронили.
По небу неслись бурые тучи, полные снега. Постоял я рядом с тетей Алей на кладбище, тупо глядя на красную жестяную звезду над могилкой.
— Он просил никаких фотографий и никакого каменного памятника. Чтобы как у всех фронтовиков того времени.
Тетя Аля рассказала, что на семидесятилетии был, наконец, Булат, и дочери явились с мужьями.
Довольный дядя Саша покрикивал на своих зятьков, заставил поднимать двухпудовую гирю, — и чтобы непременно с неподвижным лицом.
— Жили бы в деревне — дрова бы принудил пилить, — смеялась тетя Аля.
Она вспомнила, как, оставшись без работы, неугомонный ее муж томился от скуки. Когда дети уехали, играл с утра до вечера с мужиками из соседних подъездов во дворе в домино. Щелк да щелк! «Рыба! Ура!..»
— Я вышла, стала его упрекать… с кем сидишь? Тут одни пьянчушки! А он разозлился… схватил двумя пальцами — большим и указательным — край стола и оскалился: «Хочешь, отщиплю — дам как кусочек хлеба.
Если моей пенсии мало. Только отстань!»
Потом дядю Сашу снова тряхнул инсульт. Он ослабел, не брился, оброс.
Внезапно о нем вспомнили сослуживцы мирного времени — строители и охранники, в газету хорошую статейку написали. А из редакции позвонили и попросили фотографию.
Тетя Аля быстро полистала семейный альбом, — увы, все фотографии оказались старые и мелкие. Тогда она настояла, чтобы мужа на дому сфотографировал хороший фотограф. А перед этим пригласила парикмахера Карла Ивановича из соседнего подъезда.
Тот, балагуря (рассказывал про своих многочисленных внучек), намылил старику лицо и махом — заодно — сбрил ему усы.
Когда юбиляр глянул в зеркало и увидел, что «ворошиловских усов» больше нет, он застонал:
— Что ты наделал, парень?! Я не буду без усов фотографироваться!
Тетя Аля воскликнула, пытаясь его развеселить:
— Господи, кто это?! Ты без усов такой молодой! Твои усы мне надоели, как мыши!.
— Что, что ты сказала?!
— Тише, тише… я пошутила…
— Я сказал, не буду без усов!
Карл Иванович, по кличке Карл Маркс, растерялся.
— Ну, давайте я вам приклею обратно… они подержатся…
— Что?! Что?! — зарычал, краснея, дядя Саша.
Тетя Аля миролюбиво предложила:
— Милый Шаех, ну, давай сажей намажу… помнишь, в юности в театр играли… ты мазался…
Дядя Саша в ответ на это предложение зарыдал, как ребенок.
— Нет! Без усов не буду!.. Не буду!..
— Хорошо, хорошо, багерем (дорогой), — согласилась тетя Аля и договорилась с фотографом, что он снимет ее мужа на фотокарточку через неделю. — У него быстро растет волос, — улыбнулась она. — А лишние я сама уберу.
— Вот это другое дело, — оттаял, наконец, и дядя Саша. Хрипло дыша, он закрыл глаза. — Подождем неделю. Когда-то в школе ждал больше…
В эту ночь тетя Аля вдруг проснулась в половине четвертого, подошла к мужу и, испуганная бледностью его лица, закричала:
— Шаех!.. милый мой!.. Ты умираешь?!
— Еще нет, — пробормотал ее муж. И ей даже почудилась тень усмешки на желтом лице.
— Держись! Мы будем жить! — воскликнула жена. — Тебе дать валерьянки?