Шрам на ладони

Они так и заснули, обессиленные, не разжимая объятий. Они даже дышали одинаково, одновременно вдыхая и выдыхая, словно и дыхательная система у них была общей.

…Сергей вздрогнул от острого чувства беспокойства. Он опоздал!

Куда? Куда ему спешить, куда уходить от этого безмятежно сопящего рядом маленького чуда?

Но расслабленная нега тут же улетучилась, словно внутри у него распрямилась стальная пружина.

Он глянул на часы и вскочил.

Времени впритык. Он успеет только ополоснуть лицо и одеться. Через час его жизнь сделает новый зигзаг. Куда он его выведет?

Он взялся за ручку двери, но не выдержал, вернулся в спальню. Замер на пороге, глядя на Лину.

Она спала, разметав по подушке белокурые волосы. А по лицу бродила спокойная, счастливая улыбка. Вот Лина повернулась на бок, свернулась калачиком, вздохнула во сне и обхватила рукой одеяло, словно обнимая кого-то невидимого. Одеяло сползло вниз, обнажив маленькую круглую грудь с розовым девичьим соском.

И ему неудержимо захотелось поцеловать его, вдыхая волнующий свежий запах молодого тела. Это его искала рядом с собой ее рука…

Сергей отвернулся и быстро вышел, осторожно, чтобы не хлопнуть, прикрыв за собой входную дверь.

Сухо щелкнул замок.

Надо не думать о том, что было. Не думать о тех, кто остался за этой дверью. Иначе он не выдержит того, что сам для себя избрал.

А Лине снился сон. В нем вновь повторялось все, что было наяву.

Откровенный, бесстыдный, радостно-счастливый сон. В нем она опять принадлежала Сергею. Выгибалась, закинув руки, чтобы ему удобнее было целовать ее живот, ноги, бедра… Под головой мягко шелестела трава. Вверху над ними смыкали свои верхушки сосны. Вот они поднялись над соснами, плавно влетели в слепящую голубизну… Облако скользнуло вниз, принимая на себя их сплетенные тела. Оно было осязаемо пушистым, словно мягкая подушка.

Мягкая… теплая…

Лина потянулась в постели, не раскрывая глаз. Она слышала, как дышит рядом Сергей. Сереженька… любимый…

Она повернула голову и потянулась к нему губами. Как сладко начинать утро с поцелуя.

Рыжая вихрастая голова торчала из-под одеяла. Ваня!

Лина рывком села на кровати. Оглядела комнату и ощутила в груди леденящую пустоту.

Он ушел! Ушел, пока она спала. Как она посмела заснуть?

Иван приоткрыл заспанные глаза.

— Мне там было страшно одному, — признался он.

— Ты видел, когда ушел дядя Сережа?

— Нет… — мальчик зевнул. — Я проснулся — его уже не было. Он рано на работу встает.

«На работу… На службу… Служба… долг… обязанность… — бессвязно крутились в голове слова. — Он пошел выполнять свой долг. Он обязан был это сделать».

— Тетя Лина, ты плачешь?

— Нет. — Лина прижала мальчика к себе. — Просто я вспомнила, что Сережа уехал в командировку. Надолго. Мне без него будет грустно.

— Мне тоже, — сказал Ваня и добавил: — Но мы же взрослые. Мы в гости пойдем. Тетя со щенком нас к себе звала. Давай к ней пойдем.

Глава 39

ГОРБУШКА БЕЗ СОЛИ

Вот и еще одна бессонная ночь у следователя Дементьева. Как все возвращается, однако, на круги своя.

Опять неожиданный ночной звонок все того же Грачева. Причем такой же провокационный, как и в первый раз: снова подозреваемый назначает встречу, снова сам выбирает место для свидания. Хорошо хоть, что на этот раз не в метро. Интересно, почему он избрал для явки с повинной именно квартиру Юрия Андреевича Варламова? Какой фокус собрался выкинуть теперь?

А что значит его странная фраза: «Ты мне не веришь?» Ты сам-то, Сергей, поверил бы, поменяйся мы местами?

Голова идет кругом.

Вот еще и Анжелика сонно бормочет:

— Мусик, я читала: если человек долго не спит, он сходит с ума. И еще у него вырабатывается гормон старения.

И жена снова проваливается в сон, сладко причмокивая пухлыми губами: ее организм отвергает старение.

Не спалось в эту ночь и Варламову.

Едва приклонит голову на подушку, как чудится ему в доме какая-то возня. И противный писк.

Будто крысиный выводок шебуршится: самка с крысятами. И все детеныши у нее — рыжие.

Варламов уже несколько раз вскакивал, встревоженный, проверял все углы, в мусорное ведро заглядывал — ничего и никого, все тихо. Только задремлет — ну вот, опять…

В одном из коротких кошмаров увидел он собственного отца. Тот взял его за шкирку, приподнял над полом и коротко, однозначно заключил:

— Травить!

Мальчик Юрий провел рукой по копчику, а там — о ужас! — крысиный хвост.

Снова проснулся, весь в холодном поту. Включил ночник, чтоб было не так страшно. Успокоился.

Решил больше не ложиться. День нынче выдался не слишком удачный, с этой бесплодной поездкой в Мамонтовку, и ночь такая же.

Одиноко и тоскливо. Женщину бы сейчас под бочок…

И вдруг он ясно, отчетливо вспомнил горячие Катины объятия. И ее восторженное, доверчивое:

— Мой, мой! Ненаглядный…

И как она, точно зверушка, в постели покусывала его ухо.

И как ее волосы пахли дешевым болгарским шампунем. А груди были мягкими, и вся она была тоже мягкой и податливой. И как она, занимаясь любовью, боялась вскрикнуть или застонать, чтобы не разбудить ребенка.

А потом, разнеженная, спрашивала:

— А как будет «я тебя люблю» по-немецки?

— Их либе дих.

— А по-французски?

— Же т’эм.

— А по-английски я сама знаю: ай лав ю! — и она тихонечко смеялась.

Засмеялся, вспоминая это, и Варламов. Настроение у него выправилось. «Неплохая была бабенка, — подумал он. — На этот раз удалось сочетать приятное с полезным. И провести подготовительную работу, чтобы операция прошла без сбоев, и… попользоваться».

Сейчас он испытывал какое-то особое удовольствие от сознания того, что эта женщина, еще недавно трепетавшая в его объятиях, лежит теперь в морге, накрытая клеенкой, с опознавательной биркой на щиколотке. Жаль, что нельзя этого увидеть собственными глазами.

Во всех преступлениях ему недоставало лишь одного: возможности самому присутствовать при кончине жертв. О, как хотелось Бате самому понаблюдать за их последними минутами! Смертельный ужас во взгляде — и вот этот взгляд останавливается. Финальная судорога. Агония. Возможно — бессильная попытка что-то произнести напоследок.

Все умирают по-разному. Он собрал бы коллекцию непохожих смертей.

Однако приходилось довольствоваться игрой собственного воображения. Правда, воображения богатого.

Наяву, воочию, он наблюдал уход человека в иные миры лишь один-единственный раз: когда случился сердечный приступ у его отца.

Юрию никогда не забыть, как тот начал неожиданно отваливаться на спинку кресла, а побелевшая рука шарила по груди, слева, точно силилась отыскать исчезнувшее сердце.

Сын стоял рядом с таблеткой валидола, но не торопился сунуть ее в синеющие губы. Он наблюдал эту сцену внимательно, стараясь запомнить все нюансы, как будто предвидел, что это может ему в будущем пригодиться.

И пригодилось. Именно такой приступ он мастерски изобразил в кабинете следователя, услыхав сообщение об убийстве Екатерины Семеновой.

Не пришлось разыграть лишь финального, самого любопытного момента, хотя Юрий запомнил и его: отец вдруг рванулся вперед, к нему, будто хотел зубами схватить лекарство, зажатое у сына между пальцев, а затем сложился пополам, точно тряпичная кукла. Уронил голову на собственные колени. И все.

Покоится теперь мирно на Кунцевском кладбище.

А сын превратился в джина…

Желтоватое мерцание ночника стало почти незаметным, оно растворилось в утреннем свете.

Ночь кончилась, а с нею ушли и страхи. Теперь можно было спокойно вздремнуть. Отключиться.

Если Варламова мучили кошмары, то у Сергея, напротив, в душе воцарилась какая-то новая гармония. Всю неблизкую дорогу в метро, от «Новых Черемушек» до станции «Перово», он напевал — то про себя, а то и вслух: «Выбери меня, выбери меня, птица счастья завтрашнего дня». Навязчивый мотивчик, но избавляться от него вовсе не хотелось.