Неделя на Манхэттене

Путешествие в подобном потоке ощущалось как принудительный группешник, организованный в горячем цеху – люди, вынужденно прижимаясь друг к другу, наступали на ноги, кричали и дышали в лицо. Наглая чёрная мамаша с малышом въехала сзади мне в кроссовку детской коляской так, что чуть не переломала задник. И кабы не кроссовка, сделала бы это с моими берцовыми костями, да ещё и гавкнула на незнакомом гортанном наречии.

Судя по одежде и боевой раскраске, она работала проституткой и для отмазки таскала ребёнка по Таймс-скверу. В толпе пестрели её коллеги с колясками, разодетые со всей мощью гарлемской эстетики, ведь тётку с коляской сложно замести за проституцию, а права крошечного ребёнка, которому пора спать в такую поздноту, полицию не интересовали.

Клиентов искали здесь не только проститутки – фильтруя поток, трудились стаи зазывал, ростовых кукол, рекламных ряженых, попрошаек, проповедников, мошенников и карманников. А тысячи открывших рот туристов разглядывали лампочки, рекламные вывески, экраны, табло и снимали этот мусор на фото и видео, словно перед ними Акрополь или Тадж Махал. Да ещё стояли в очереди к ни к чему не приставленной культовой Красной лестнице.

Мы продирались сквозь толпу: бритых наголо и с гривой по пояс, в ковбойских шляпах и в чёрных очках ночью, в спортивной одежде и в лохмотьях, в «военке» и в джинсе, в деловых костюмах и фраках, в блёстках и в домашних халатах, в бикини и в чадре, в кипах и фуражках, в ботфортах и в балетках, везущих чемоданы на колёсах и несущих рюкзаки, орущих в пристёгнутый микрофон телефона, анорексичных и клинически толстых, обкуренных и пьяных, жующих и пьющих на ходу.

Максимальное число лампочек сияло вокруг вывески Макдоналдса. Оформленный алой тканью вход подсвечивался с опереточной щедростью, а возле него стояла шеренга чёрных по пояс голых культуристов, на которых облизывалась толпа женщин и завистливо озиралась толпа мужчин.

Они рекламировали стероиды, вели себя как стриптизёры, и, видимо, ими и были. Ведь США – единственная в мире страна, где мужской стриптиз, признанный «профессией» в конце семидесятых, популярнее женского. И мне это, как феминистке, приятно.

Туристические справочники уверяли, что Таймс-сквер – сконцентрированная энергия Нью-Йорка, но на деле это одуревшие туристические толпы, фотографирующие рекламные щиты. И если колонизаторы завладели землями, впарив индейцам бусы, ножи и безделушки, то нынешних туристов ловят на те же самые «бусы и безделушки», делая это совершенно буднично.

Выбравшись из щупалец Таймс-сквера и 7-й Авеню, я даже напомнила мужу скабрезный анекдот про американского биолога. Скрестив светлячка с, извините, лобковой вошью, он представил это на учёном совете, и коллеги спросили: «Зачем вы столько лет работали над совершенно бессмысленным проектом?» А биолог ответил: «Представьте себе холостяка. Ночь, одиночество, депрессия, суицидное настроение; поднимает одеяло, а там – Таймс-сквер!»

Наверное, Таймс-сквер прекрасен 31 декабря, когда люди часами стоят впритирку, ожидая спускающегося с небоскрёба хрустального шара. И не важно, что не имеющие нескольких сотен долларов за вход после 18.00 маются тут с полудня в памперсах, что толпу прессуют металлическими ограничителями и что каждый пятый в толпе переодетый полицейский. Ведь когда спускается шар, заменяющий американцам «бой курантов», на всю толпу бьётся одно общее сердце, дышит одно общее лёгкое и кричит одна общая глотка.

До девяностых Таймс-сквер был криминогенным местом, напичканным интим-салонами и наркопритонами. А нынче цивилизовался и распиарился так, что малообразованная публика считает его зачётнейшей туристической точкой. При том, что ничего, кроме дорогих магазинов, отелей и офисов крупных компаний, здесь нет, и их хозяев обязали занавесить стены рекламными щитами и панно, именуемыми «театральными». Театральными в том смысле, что создающими декорацию отсутствующего спектакля.

Да и вообще понимание театральности здесь специфично – в кассах с буквами TKTS продают со скидкой билеты на вечерние мюзиклы, которые дороже билетов в Метрополитен-опера потому, что мюзикл населению понятней. И не важно, что на многих мюзиклах нет гардероба, что зрители снимают пальто и шубы непосредственно на своём месте, кладут их на полу у ног, оставшись в дорогих туалетах и брюликах, а торговцы расхаживают с бадьями попкорна посреди действия. И намекая на откровенную пошлость, американцы говорят: «Вашим шуткам место в бродвейском мюзикле».

Многие наши артисты считают бродвейскую премьеру планкой немыслимой высоты и дают концерты в местных красных уголках или набивают пенсионерами с Брайтона один сектор престижного зала. Фотограф аккуратно снимает этот набитый сектор и аккуратно не снимает остальные пустующие; и мы видим в российских СМИ опубликованный по рекламным расценкам материал об аншлаге.

Хотя известно, что на гастролёров в США ходят «свои диаспорные». На итальянца – итальянцы, на китайца – китайцы, на русского – русские и т. д. Америка не воспринимает чужого. Великий Чарли Чаплин на конкурсе двойников самого себя занял в театре Сан-Франциско только пятое место, а Марчелло Мастроянни не узнавали на улицах Нью-Йорка. К Софи Лорен на приёме подошла жена американского банкира со словами:

– У вас такая внешность, что вы смогли бы сниматься в кино!

– Я – Софи Лорен!

– Ничего страшного, фамилию можно поменять на более звучную.

Место на американском «рынке искусства» стоит для чужака астрономических денег, и эти деньги не отбиваются. Нелегко угодить и диаспорным, известна история, как привёзенные с Брайтона пенсионеры освистали в Карнеги Холле Аиду Ведищеву. Они пришли услышать «Где-то на белом свете, там, где всегда мороз…», а артистка оделась в «Статую Свободы» и исполнила глубоко отвратительные им американские композиции.

Валом жители США валили на русского только на открытии в Карнеги Холла в 1891 году. Этим русским был Чайковский, дирижировавший симфоническим оркестром при исполнении марша для церемонии коронации Александра Третьего. С тех пор «русские билеты» не покупают – американская любознательность не заточена на выход за границы страны. Но «наши российские» всё равно настырно выступают перед «нашими ньюйоркскими», чтобы настойчиво уверять через «наши СМИ», что «покорили их Америку».

Однако Америку не покорить, если играешь не в её игру, а в свою. Она обеспечивает свою устойчивость упрощением и изоляционизмом; ей не нужно внешнего, чужого, подчёркивающего адрес понаехавших, мешающий им стать американцами. Технологичная раскрутка начисто убивает способность к анализу, и понаехавшие натасканы на собственных звёзд так, что на чужих в их головах просто не остаётся места.

Ньюйоркский парень Бретт Коэн подшутил над этим, одевшись звездой – в драные джинсы и простенькую футболку. Нанял двух телохранителей и группу фотографов, изображавших папарацци. Прогуливаясь в этой компании по Таймс-скверу, он мгновенно оброс толпой, выстроившейся в очередь, чтобы сфотографироваться и взять автограф. Люди клялись, что знакомы с его творчеством – пытались напевать его песни и перечислять фильмы, в которых его видели. И это ни плохо, ни хорошо, а специфика американского менталитета.

Таймс-сквер назначен точкой сборки города, потому что первыми гостями Нового Света стали головорезы и проститутки; а местом их отдыха – салун с дверями в форме крыльев летучей мыши, «празднично» начинённый алкоголем, азартными играми, фривольными танцами и лампочками. Столицы мира назначают главную площадь возле представительства власти, храма или знакового культурного объекта, а Таймс-сквер – это гигантский салун, процеженный через протестантский фильтр.

Как всякий город, не имеющий центра, Нью-Йорк кажется «центробежным» – ты не нужен ему и соскальзываешь с него без сожаления; тогда как город с центром – «центростремителен» и ловко тянет тебя в свою сладкую воронку. И потому столицы мира выглядят торжественно и празднично, а Нью-Йорк – угловатый неуютный город на каждый день. Виктор Гюго говорил, что «архитектура – это душа народа», и в этом смысле Нью-Йорк непоправимо бездушен.