Станция Одиннадцать

Накатило нелепое желание пробежаться по парку. Снегопад превратил его в незнакомое место, полное теней и черно-белых деревьев. Поблескивал стеклянный купол теплицы. В детстве Дживан любил лежать на спине во дворе и смотреть на падающий снег. В кармане завибрировал телефон. Дживан остановился и прочитал сообщение от Лауры: «Голова разболелась, ушла домой. Захватишь молока?»

Все, порыв сошел на нет. Билеты в театр должны были стать эдаким красивым жестом – в духе «давай добавим в жизнь немного романтики, ведь мы только и делаем, что ссоримся», – а Лаура оставила его одного. Он делал непрямой массаж сердца мертвому актеру, а она ушла домой и теперь просит купить молока. Стоя на месте, Дживан начал мерзнуть. Пальцы ног онемели от холода.

Волшебство метели исчезло. Счастье, испытанное мгновение назад, померкло. Снег падал бесшумно и быстро, скрывая под собой припаркованные у обочины машины. Дживан боялся, что наговорит лишнего, если вернется сейчас домой к Лауре. Он подумал о баре, но общаться ни с кем не хотелось, да и напиваться тоже. Лучше просто побыть одному, пока он не решит, куда идти дальше. И Дживан шагнул в тишину парка.

В театре Элгин еще оставалось несколько человек. Двое в костюмерной – женщина чистила наряды, мужчина их гладил. Актриса, игравшая Корделию, пила текилу за кулисами с помощником режиссера. Молодой рабочий подметал сцену и кивал в такт музыке с айпода. В гримерной женщина, чьей обязанностью было следить за маленькими актрисами, пыталась утешить плачущую девочку, которая видела смерть Артура.

Шестеро человек переместились в бар, расположенный в фойе; бармен сжалился и тоже остался. Среди них был режиссер, Эдгар и Глостер, гример, Гонерилья, а также исполнительный продюсер. В то время как Дживан брел по парку сквозь метель, бармен наливал Гонерилье виски. Разговор зашел о том, как сообщить о случившемся родственникам Артура.

– Кто у него вообще был? – спросила сидящая на высоком стуле Гонерилья. Без грима лицо с покрасневшими глазами казалось мраморным – самым бледным и безупречным из тех, что когда-либо видел бармен. Вне сцены она выглядела куда ниже ростом, да и совсем не такой злой.

– Сын, – ответил гример. – Тайлер.

– Сколько ему?

– Семь или восемь? – Гример знал точный возраст, но не хотел признаваться, что читает светские журналы. – Наверное, живет с матерью в Израиле – в Иерусалиме или Тель-Авиве.

Он знал, что в Иерусалиме.

– А, точно, та светловолосая актриса, – сказал Эдгар. – Элизабет, да? Элиза? Что-то в этом роде.

– Бывшая жена номер три? – поинтересовался продюсер.

– Кажется, сына родила бывшая жена номер два.

– Бедный парнишка, – сказал продюсер. – А сейчас у Артура кто-нибудь был?

Воцарилось неловкое молчание. Артур крутил роман с женщиной, которая присматривала за маленькими актрисами. Об этом знали все присутствующие, кроме продюсера, хотя каждый и сомневался, что другой тоже в курсе. Ее имя произнес Глостер:

– Где Танья?

– Кто это? – спросил продюсер.

– Одну из девочек не забрали. Наверное, в гримерке. – На глазах у режиссера никогда никто не умирал. Ему хотелось курить.

– Ну, – снова заговорила Гонерилья, – так кто? Танья, маленький сын, бывшие жены… А еще? Братья-сестры, родители?

– Кто такая Танья? – настаивал продюсер.

– Сколько там этих жен? – Бармен натирал бокал.

– У него есть брат, – сказал гример, – не помню имени. Артур упоминал младшего брата.

– По-моему, три или четыре, – ответила Гонерилья о женах. – Три?

– Три. – Гример сморгнул слезы. – Не знаю, развелся ли он окончательно с последней.

– То есть Артур не женат… он не был женат? – Продюсер понимал, как нелепо прозвучал вопрос, но не мог подобрать других слов. Артур Линдер вошел в здание театра всего несколько часов назад, и невозможно было представить, что завтра он уже не придет снова.

– Три развода, – произнес Глостер. – Невероятно.

Он и сам недавно расстался с женой. Сейчас он пытался вспомнить, что последнее сказал ему Артур. Что-то про расстановку во втором акте?..

– Кому-нибудь уже сообщили? Кому нам звонить?

– Надо позвонить его юристу, – проговорил продюсер.

Бесспорная необходимость, да. Однако это настолько опечалило собравшихся, что некоторое время они пили молча.

– Юристу!.. – наконец выплюнул бармен. – Господи, вот так умрешь, а звонить будут юристу.

– Кто там еще? – спросила Гонерилья. – Семилетний сын? Бывшие жены? Танья?

– Знаю, знаю, – продолжил бармен. – Просто это чудовищно.

Все снова умолкли. Кто-то сказал про сильный снегопад, и они в самом деле увидели метель сквозь стеклянные двери в дальнем конце фойе. Из бара снег казался нереальным, будто кино о плохой погоде на пустынной улице.

– Ну, за Артура, – произнес бармен.

В детской гримерной Танья старалась отвлечь Кирстен.

– Вот, держи, – опустила она в руки девочки пресс-папье. – Я буду дозваниваться твоим родителям, а ты постарайся не плакать, смотри, какая красивая штучка…

И Кирстен, которой через считаные дни исполнялось восемь лет, уставилась на предмет в руках, задыхаясь от слез. Она подумала, что это самая красивая и самая странная вещица, какую ей когда-либо давали – крупный кусок стекла с пойманной внутрь грозовой тучей.

Собравшиеся в баре зазвенели бокалами.

– За Артура.

Вскоре они вышли на улицу, в метель, где разошлись каждый в свою сторону.

Из собравшихся в баре той ночью дольше всех продержался бармен. Он умер через три недели на дороге, ведущей из города.

Дживан в одиночку бродил по парку Аллан. Холодный свет теплицы манил, словно маяк. Снег уже доставал до середины голени: можно, как в детстве, радостно оставить следы на его нетронутой белой глади. Заглянув в теплицу, Дживан ощутил некое умиротворение – рай из тропических растений и пальмовых ветвей за запотевшим стеклом напомнил о давнем отдыхе на Кубе. Надо навестить брата; хотелось рассказать Фрэнку о сегодняшнем вечере, об ужасной смерти Артура и собственном открытии, что он все-таки должен стать парамедиком. До сегодняшнего дня Дживан сомневался. Он долго искал себе профессию и успел поработать барменом, папарацци, журналистом в развлекательном журнале, затем снова папарацци и снова барменом. И это только за последний десяток лет.

Фрэнк жил в стеклянной многоэтажке с видом на озеро, на южной окраине города. Дживан вышел из парка и немного подождал на тротуаре, слегка подпрыгивая, чтобы согреться. Затем сел в трамвай, который выплыл из темноты, словно корабль, и прислонился лбом к стеклу. Трамвай медленно пополз вдоль Карлтон-стрит, откуда Дживан пришел пешком. Снежная буря все замела белым.

После массажа сердца Артура, которое упрямо не желало начинать стучать, болели руки. Дживана охватили грусть и воспоминания, как он много лет назад делал снимки Артура в Голливуде. Вспомнилась та девочка в театральном гриме, Кирстен Реймонд; стоявший на коленях кардиолог в сером костюме; лицо Артура, его предсмертные слова: «И королек…». Последнее, конечно, навело на мысли о птицах, Фрэнке и его бинокле, как они с братом несколько раз наблюдали за пернатыми; любимое летнее платье Лауры – синее с россыпью желтых попугайчиков. Лаура… что же будет с их отношениями? Дживан почти вернулся к началу своего пути – впереди, в нескольких кварталах, темнел уже закрытый театр. Трамвай остановился, так и не доехав до Янг-стрит, – на пути вынесло машину. Трое людей помогали ее толкать; колеса буксовали в снегу. В кармане снова завибрировал телефон, но звонила не Лаура.

– Хуа?

Дживан считал Хуа своим лучшим другом, пусть и виделись они редко. Они проработали в одном баре несколько лет после колледжа, пока Хуа готовился к экзамену для поступления в медицинский университет, а Дживан делал безуспешно карьеру свадебного фотографа. Затем Дживан с еще одним другом отправился в Лос-Анджелес снимать «звезд», а Хуа стал учиться на врача. Теперь он работал, зачастую сверхурочно, в клинике «Торонто Дженерал».