Пастор (ЛП)

— Это не звучит так, — успокаиваю я её. — Я знаю тип людей, о которых ты говоришь, — и на самом деле знал, но не стал об этом рассказывать ей. Я вырос в довольно хорошем районе, и —не в таких масштабах — так же было с работой. Семьи с их красивыми домами и замечательными пятью детьми, они имели очень хороший заработок, висели на доске почёта, играли в лакросс, чтобы уверить всех, что их отпрыски самые успешные и здоровые среди остальных детей Среднего Запада.

— Я сбежала от той жизни, — сказала она. — Жизни Уортон. Я не хотела такой жизни. Я не могла.

Конечно же, не могла. Она была настолько выше этой жизни. Может ли она увидеть это в себе? Может ли почувствовать, даже не видя этого? Потому что я едва её знал, но даже это мне не помешало, чтобы увидеть, насколько она была замечательной и доброй женщиной, которая не может жить без смысла. Она бы просто не нашла этого, оставшись на сцене Дартмута.

— Моё сердце было разбито после Стерлинга, да, — продолжила она, всё ещё разглядывая свои руки, — но также я горевала над тем… Какой была тогда, а затем решила, что с меня хватит. Я взяла фальшивый диплом, который они тебе дают, пока не отправят настоящий, и ушла со сцены, а потом из кампуса, пропустив необходимое подбрасывание шапочек, фотографирование и очень дорогой обед со своими родителями. Затем отправилась в свою квартиру, оставила на голосовой почте отца сообщение, сложила вещи в машину и уехала. Не будет больше никакой стажировки. Нет больше карточки, на которой всегда лежат десять тысяч долларов. Нет больше свиданий с мужчинами, которые не были Стерлингом. Я оставила ту жизнь вместе со всеми кредитными карточками отца. Отказалась от своего трастового фонда, потому что решила зарабатывать сама.

— Это смелый поступок, — прокомментировал я. Кто был этот Стерлинг, о котором она упоминала? Её бывший парень? Большая любовь? Он должен быть полным идиотом, раз оставил Поппи.

— Смелый или глупый, — засмеялась она. — Я отказалась от целой жизни образования, очень дорогого образования. Полагаю, мои родители были в шоке от такого поступка.

— Ты полагаешь?

Она вздохнула:

— Я никогда после этого с ними не разговаривала. До сих пор не могу. Прошло уже три года, но я знаю, что они всё ещё в ярости…

— Ну, ты не знаешь этого наверняка.

— Ты не понимаешь, — ответила она, её слова были резки, но тон был дружелюбный. — Ради всего святого, ты пастор. Держу пари, твои родители были в восторге, когда ты рассказал им об этом.

Я упёр свой взгляд в пол.

— Вообще-то моя мама плакала после того, как я ей рассказал, а отец не разговаривал со мной шесть месяцев. Они даже не пришли на моё рукоположение (прим.: в общехристианском использовании — посвящение человека, наделяющее его дарами и правом совершать таинства и обряды), — мне не хотелось об этом вспоминать.

Когда я осмелился посмотреть на неё, то увидел, как её губы сжались в тонкую линию.

— Это ужасно. Звучит так, словно они подражают моим родителям.

— Моя сестра… — тут же себя одёрнул. Я много раз говорил о Лиззи в проповедях, в небольших группах, на консультациях. Но почему-то рассказывать Поппи о её смерти казалось более интимным, чем я предполагал. — Она терпела домогательства нашего местного священника в течение многих лет. Мы никогда даже не догадывались, не подозревали…

Поппи положила свою руку на мою. Ирония её утешения была в том, что я воспринимаю это не так, как нужно, но всё же мне было хорошо от такого прикосновения. Это чувствовалось хорошо. Ведь тогда не было никого, кто бы мог меня утешить в тот ужасный день; мы все горевали поодиночке. Не было никого, кто бы мог просто выслушать мои страдания. Мне необходимо это и сейчас.

— Она совершила самоубийство, когда ей было девятнадцать, — продолжил я, когда Поппи сжала мою руку ещё сильнее и не отпускала её, пока говорил. — Она оставила записку, в которой говорилось о других детях, которым он причинил боль. Мы остановили его, он был передан суду и приговорён к десяти годам лишения свободы.

Я тяжело вздохнул, сделав паузу на мгновение, потому что невозможно было не почувствовать этих двух драконов злости внутри меня, будоражащих кровь. Моя ярость была настолько глубока, когда я вспоминал об этом человеке, что был готов пойти на убийство; независимо от того, сколько бы раз я ни молился, таким образом спасая себя от ненависти, сколько бы раз ни заставлял себя повторять, представляя его лицо, что «я прощаю тебя, я прощаю тебя», гнев никуда не уходил. Боль оставалась.

Всё-таки после того, как я смог взять себя в руки, продолжил рассказ:

— Другие семьи в приходе (точно не знаю, то ли они не могли в это поверить, то ли настолько доверяли ему) винили Лиззи в том, что она была жертвой, что ей хватило наглости оставить записку с подробностями того, что случилось, и с кем случилось. Нас проигнорировали другие священники, они не захотели быть на погребении моей сестры, потому что считали её ненормальной. Вся моя семья после этого перестала ходить в церковь, а мой отец и братья потеряли веру в Бога. Только моя мама всё ещё верит, но она никогда не вернётся. Иногда она даже приходит сюда навестить меня, но после похорон Лиз мама больше не была в церкви.

— Но ты ведь здесь, — обратила внимание Поппи. — Ты продолжаешь верить.

Её рука так и осталась лежать на моей. От этого жеста воздух в офисе словно стал теплее.

— Не верил в него в течение долгого времени, — признался я.

Мы сидели так долгое время, вспоминая о мёртвой девочке, неодобрении родителей и о трагедиях, которые пахли словно старые листья в лесу.

— Ну, — начала она, — полагаю, ты знаешь, что это такое, когда твои родители не одобряют что-то.

Мне удалось выдавить улыбку, когда она убрала свою руку.

— Что ты делала после того, как оставила Дартмут? — спросил я, пытаясь сменить тему на что-то другое, где не будет Лиззи, боли и её смерти.

— Ну, — сказала она, ёрзая в кресле. — Многое. Дело в том, что я бы сумела найти хорошую работу в экономической сфере, использовав свой диплом MBA, но как я могла быть уверена, что они хотели множество моих стажировок высшего качества и мою дорогую степень, а не Дэнфорс в своём офисе? После проведённых шести месяцев в Нью-Йоркском офисе, чувствуя, как меня преследует «ДЭНФОРС», я всё оставила и поехала в Нью-Гемпшир, больше мне не хотелось никуда бежать. Вот так я оказалась в Канзас-Сити.

Она тяжело вздохнула. Я ждал.

— Никогда не рассчитывала, что пойду в клуб, — сказала она наконец-то, её голос стал на октаву ниже. — Думала, что буду делать какую-то небольшую некоммерческую работу, или, возможно, принимать заказы. Но я услышала от бармена, что есть такой частный клуб, куда может попасть не каждый. И они ищут девушек. Девушек, которые выглядят дорого.

— Как ты?

Поппи не обиделась. Она, наоборот, засмеялась, от её хриплого смеха у меня каждый раз сводило живот, вот что это со мной делала.

— Ага, как я. Девушек-куколок. Всё, как любят богатенькие. И знаешь, что? Это было идеально. Мне нужно было танцевать — я ещё нигде так не танцевала. Это казалось довольно-таки милым местом. Платили пятьсот долларов за публичный танец. Семьсот пятьдесят стоил танец у столика, частный танец — тысяча долларов. Никаких касаний. Ты можешь заказать максимум два напитка. Облуживание было для особенной клиентуры, и всё это делалось для тех мужчин, один из которых мог бы жениться на мне, а я была бы как домашняя зверушка, ожидающая его дома. Нет уж, увольте. Мне безумно нравилось то, чем я занималась.

— Тебе это нравилось?

«Плохая девочка».

Мысль пришла из ниоткуда, снова и снова проигрывая слова в моей голове. «Грязная, плохая девочка».

Она повернулась, её карие глаза встретились с моими.

— Это ошибка? Грех? Нет, не отвечайте, на самом деле мне не нужно знать.

— Почему тебе это нравилось? — я спрашивал из любопытства, конечно же. — Если не хочешь, не отвечай.