Страница 39 из 65
ГЛАВА 17.
— Джордан.
Священник, стоявший на коленях передо мной, не перестал молиться, даже не повернулся ко мне лицом. Вместо этого он продолжил бормотать про себя тем же размеренным голосом и в том же размеренном темпе, а я очень хорошо изучил Джордана, чтобы знать, что это был вежливый способ сказать мне идти к чёрту, пока он занят молитвой.
Я сел на скамью позади него.
Джордан являлся единственным знакомым мне лично пастором, который всё ещё молился по «Литургии часов» (прим.: В Римско-католической церкви общее наименование богослужений, должных совершаться ежедневно в течение дня; также книга, содержащая эти богослужения. Название «Литургия часов» утвердилось в ходе литургической реформы после II Ватиканского собора. До этого времени на протяжении столетий богослужение суточного круга именовалось Officium divinum, отсюда закрепившийся в музыкальной науке термин оффиций), практике, бывшей настолько монашеской, чтобы считаться почти устарелой, что, вероятно, и стало одной из причин, привлёкших его. Как и я, он любил старые вещи, но его увлечение выходило за рамки простых книг и случающейся иногда духовной встречи. Он жил как средневековый монах: всё его время было почти целиком и полностью посвящено молитве и ритуалам. Именно эта мистическая, неземная натура привлекла в его приход так много молодых людей; за последние три года его присутствие превратило эту старую церковь в гетто, которая была так близка к закрытию, когда он принял её, в нечто процветающее и живое.
Джордан закончил молиться и перекрестился, с целенаправленной медлительностью вставая лицом ко мне.
— Отец Белл, — сказал он формально.
Я сдержался, чтобы не закатить глаза. Он всегда был таким: отчуждённым и напряжённым. Даже однажды, когда в семинарии он случайно напился на барбекю и, пока его рвало всю ночь, я должен был нянчиться с ним. Но то, что казалось высокомерием или холодностью, на самом деле было лишь признаком его полного энергии внутреннего мира, неизменной атмосферой святости и вдохновения, которой он жил, атмосферой настолько очевидной для него, что Джордан не понимал, почему другие люди не чувствовали этого наравне с ним
— Отец Брэйди, — произнёс я.
— Полагаю, ты здесь для исповеди?
— Да.
Я встал, и он окинул меня взглядом сверху вниз. Последовала долгая пауза, момент, когда выражение его лица изменилось от смущённого к грустному, а затем стало нечитаемым.
— Не сегодня, — сказал он наконец, а потом развернулся и пошёл в сторону своего офиса.
Я был в растерянности:
— Не сегодня? В смысле никакой исповеди сегодня? Ты занят, или что-то ещё?
— Нет, я не занят, — ответил он, продолжая идти.
Мои брови взлетели вверх. Кому-то отказывали в исповеди в соответствии с церковным законом? Уверен, что нет.
— Эй, подожди, — произнёс я.
Он не остановился. Он даже не удосужился повернуться, чтобы признать, что я сказал что-то или побежал за ним.
Мы вошли в небольшую прихожую с дверями по бокам, и, последовав за ним в кабинет, я понял, что это было намного больше, чем его обычное сдержанное отношение. Отец Джордан Брэйди был расстроен.
Он определённо не был огорчён, когда я приехал.
— Чувак, — сказал я, закрывая за собой дверь его кабинета. — Какого чёрта?
Он сел за стол, ранний дневной свет окрасил его русые волосы в золото. Джордан был симпатичным парнем с тем видом волос и здоровым цветом лица, которые обычно вы могли видеть в рекламе Calvin Klein. Он также был в хорошей форме: мы встретились в первом семестре нашей программы по богословию, а после постоянно сталкивались в местном тренажёрном зале. В конечном итоге мы делили квартиру следующие два года, и я был уверен, что больше всего подхожу под понятие его друга.
Именно по этой причине я отказывался сдаваться.
Он не поднимал глаз, работая на своём ноутбуке:
— Вернись позже, Отец Белл. Не сегодня.
— Церковное право говорит, что ты должен послушать мою исповедь.
— Церковное право ещё не всё.
Это удивило меня. Джордан не был нарушителем. Джордан был в двух шагах от того, чтобы стать жутким убийцей из «Кода да Винчи».
Я сел в кресло напротив его стола и сложил руки на груди:
— Я не уйду, пока ты не объяснишь мне, почему именно не хочешь слушать мою исповедь.
— Я не против, если ты останешься, — сказал он спокойно.
— Джордан.
Он сжал губы, будто споря с самим собой, и когда в итоге взглянул на меня, карие глаза смотрели обеспокоенно и проницательно.
— Как её зовут, Тайлер?
Страх и адреналин пронзили меня. Нас кто-то видел? Кто-то понял, что происходит, и доложил Джордану?
— Джордан, я…
— Не стоит лгать насчёт этого, — ответил он, причём произнесено это было без отвращения, а скорее с напряжённостью, что выбило меня из колеи, подтолкнуло к краю больше, чем когда-либо мог сделать его гнев.
— Так ты дашь мне исповедаться? — потребовал я.
— Нет.
— Почему, блядь, нет?
— Потому что, — медленно сказал Джордан, ставя свои локти на стол и подаваясь вперёд, — ты не готов остановиться. Ты не готов её отпустить, и, пока ты этого не сделаешь, я не смогу отпустить тебе грехи.
Я откинулся на спинку стула. Он был прав. Я не был готов отпустить Поппи. И не хотел останавливаться. Почему я тогда был здесь? Думал ли, что Джордан прочитает какую-то особенную молитву и все мои проблемы решатся? Думал ли, что, приехав сюда, я изменю то, что было в моём сердце?
— Как ты узнал? — взглянув на свои ноги, спросил я, уповая на Бога, что это произошло не потому, что Поппи и меня кто-то видел.
— Господь сказал мне. Когда ты вошёл, — ответил Джордан так просто, словно кто-то рассказывает, где он покупал недавно одежде. — Подобно тому, как Он говорит мне сейчас, что ты не готов положить этому конец. Ты ещё не готов исповедоваться.
— Бог сказал тебе, — повторил я.
— Да, — произнёс он с кивком.
Это звучало странно. Но я ему поверил. Если бы Джордан сообщил мне, что точно знает, сколько может поместиться ангелов на булавочной головке, я бы и тут ему поверил. Он был таким человеком — одной ногой в нашем мире, другой в следующем — и я достаточно сблизился с ним за годы нашей дружбы, чтобы с уверенностью сказать, что он видел и чувствовал то, что остальные не могли.
Гораздо меньше разочаровывало, когда я не был одним из «остальных» в обсуждаемом вопросе.
— Ты нарушил свои обеты, — проговорил он мягко.
— Бог сказал тебе и это тоже? — спросил я, не потрудившись скрыть горечь в своём голосе.
— Нет. Но я могу видеть это в тебе. Ты несёшь равное бремя вины и радости.
Да, вот и подвели итоги.
Я спрятал лицо в руках, переборовший эмоции, но внезапно ошеломлённый всем этим, смущённый своей слабостью перед человеком, который никогда не поддастся ни одному искушению.
— Ты ненавидишь меня? — пробормотал я в свои руки.
— Ты же знаешь, что нет. Как и Господь. И знаешь, я не буду ничего говорить епископу.
— Не будешь?
Он покачал головой:
— Не думаю, что Бог хочет этого прямо сейчас.
По-прежнему потрясённый, поднял голову:
— Так что мне делать?
Во взгляде Джордана было что-то вроде жалости.
— Ты вернёшься, когда будешь готов исповедаться, — высказался он. — А до этого ты должен быть чрезвычайно осторожным.
Осторожным.
Чрезвычайно осторожным.
Я думал об этих словах, когда навещал маму и папу, когда мыл посуду после ужина в их раковине, когда в темноте ехал домой. Когда пробирался через парк, чтобы снова трахнуть Поппи.
Прямо сейчас ничто во мне не было осторожным.
ГЛАВА 18.
Осторожным.
Неделей позже я смотрел на потолок Поппи. Она прижималась ко мне, её голова располагалась на моей руке, её дыхание было медленным и ровным. Я лежал без сна, наблюдая за ней после наших занятий любовью, глядя на то, как мягкие линии её лица расслабились после экстаза, и не чувствуя ничего, кроме бездумной удовлетворённости. Но теперь, когда Поппи спала в течение нескольких часов, довольство переросло в тревожное сомнение.