Со-чинители

Майк Гелприн, Александр Габриэль

Со-чинители

Вдовый кузнец Алфей умер на исходе ночи, самую малость недотянув до первых солнечных лучей. За два часа до смерти он велел гнать сиделок и звать старшего сына.

Дюжий, угрюмый и свирепый Трой встал, понурившись, у изголовья отцовского ложа. Трою предстояло теперь унаследовать кузницу и махать молотом до конца своих дней. Выбора у него не было.

Алфей тяжело, хрипло, с присвистом дышал, словно прохудившиеся кузнечные мехи. Глаза его были закрыты.

– Я здесь, отец, – переступив с ноги на ногу, напомнил о себе Трой.

Старый кузнец разлепил веки.

– Сынок, – прохрипел он. – Мне нечего сказать тебе, нечем тебя напутствовать. Прошу лишь об одном: смирись. На тебе брат и сестры. Не прекословь, когда творцы придут забирать наше, кровное.

Трой стиснул зубы. Творцов он ненавидел. И был бессилен. Как и все прочие, как любой и каждый обитатель некогда могущественного, а ныне порабощенного, на колени брошенного королевства. Творцы были жестоки и скоры на расправу. Непокорность и неповиновение строго и неизбежно карались. За своеволие, ослушание, неуплату податей провинившихся гнали на каторгу. В соляные копи. В каменоломни. Вместе со всяким сбродом, отправляющимся туда же за кражи, разбои и грабежи. Грехи посерьезнее карались смертной казнью.

– Я понял тебя, отец, – проговорил Трой глухо. – Я буду покорным.

– Хорошо, сынок. Позови теперь младшенького.

Бледный, узкоплечий, тонкий в кости Илай на брата не походил совершенно. Для семейного дела он по хилости не годился, даже в подмастерья. Перебивался случайными, разовыми приработками – за гроши.

– Подойди, сынок, – тихо, едва слышно велел умирающий. – Наклонись. Ближе. Еще ближе. Еще.

Илай коснулся ухом дряблых, обнесенных белесым налетом старческих губ.

– Слушай, сынок, и запоминай. Мой отец погиб, когда я был младенцем. На второй день нашествия, когда творцы взяли город. Знай: твой дед не был ни кузнецом, ни брадобреем, ни сапожником, как его сыновья. Он был чинителем, магистром второй ступени.

Илай охнул от изумления. Об ордене чинителей ходили лишь слухи, шепотом, из уст в уста. Говорили, что были магистры могущественны и способны изменять мир, латать образовавшиеся в нем прорехи, чинить их, штопать, затягивать. Унимать штормы и гасить ураганы, призывать грозы и разгонять тучи, возводить крепостные стены и приводить в смятение неприятеля. Как чинители это проделывали, было неведомо, но поговаривали, что владели они древними тайнами, доступными лишь избранным и посвященным.

Всякое говорили, и где правда, где вымысел, было не отличить. Наверняка знали лишь, что остановить нашествие чинители не сумели, и творцы истребили их всех поголовно, а замок ордена сровняли с землей.

– В кузничном подвале, в восточном углу, найдешь сундук, – из последних сил прохрипел Алфей. – В нем потайное дно. Под ним Книга. Возьми.

Илая передернуло. Книги были запрещены, все, кроме букварей и часословов, по которым обучались толмачи-грамотеи. Да еще долговых свитков, в которые те записывали суммы податей. В грамотеи отбирали творцы почему-то самых нерадивых, косноязычных и туповатых недорослей. Прочие Книги были уничтожены сразу же после нашествия, так же, как королевская библиотека, в которой они хранились. Редкие уцелевшие экземпляры неизбежно сжигались на кострах, иногда вместе с утаивавшим их владельцем.

– Зачем, отец? – выдохнул Илай. – Что я буду с ней делать?

Старый Алфей выгнулся на ложе дугой. Тонкие струйки крови родились в уголках губ и зазмеились по щекам. Глаза закатились. Судорожно хватая воздух распяленным ртом, кузнец силился вытолкать, выдавить из себя слова.

– Тайны, – с трудом разобрал Илай. – В Книге тайны чинителей. Никому…

Старик захрипел и смолк. В последний раз содрогнулся, вытянулся на ложе. Илай попятился. Спиной отворил входную дверь. Обернулся к брату и сестрам. Трой стоял молча, насупившись. Рослая, черноволосая и гордая красавица Марица обнимала светленькую робкую Ладицу за плечи. Илай потупил взгляд.

– Нашего отца, – проговорил он медленно и скорбно, – нет с нами больше.

В кузничный подвал Илай спустился на третью ночь после похорон. Не без труда отворив скрипучую дубовую дверь, ступил в стылую, волглую темноту. Запалил свечу и двинулся в восточный угол.

Он долго возился с сундучными замками, один за другим пробуя ключи из тяжеленной связки, пока не подобрал нужные. Еще дольше искал, как отпереть тайник. Когда утопленный под замысловатую бронзовую ковку рычажок наконец щелкнул и дно сползло в сторону, Илай облегченно выдохнул. Утер со лба пот и медленно, осторожно погрузил руки в зазор…

Книга была тяжелой, толстой, с черным, прошитым ребристыми бинтами по корешку кожаным переплетом. Позолота на рельефном тиснении от времени облупилась и мимозовым цветом желтила пальцы. С минуту Илай любовался Книгой, бережно держа ее в руках. Затем раскрыл, вгляделся и едва не застонал от огорчения и жалости.

Страницы Книги оказались поврежденными, скукоженными, порою слипшимися, тронутыми плесенью по краям. Покрывающие их рукописные знаки растянулись, размылись, слились в аляповатую неразбериху. Илай лихорадочно листал страницы, одну за другой. Лишь на паре десятков из них сохранились по две-три уцелевших строки. В тусклых отсветах пламени со свечного огарка они казались траченными мошкарой повязками, случайным образом наложенными на сплошную гнойную рану. Илай до рези в глазах вглядывался в чудом сохранившиеся символы. Он знал, что называются они буквами. Только отличить одну от другой не умел.

Мытари явились в дом кузнеца Троя месяц спустя. Конный творец в пурпурной, подбитой серебристым мехом накидке. И пеший толмач-грамотей в обычных обносках.

Братья встречали мытарей на крыльце. Трой нервно теребил пальцами завязку подвешенного к поясу кошеля. Илай кожей чувствовал исходящую от брата ненависть. Будь его воля, Трой заколол бы чужака закаленным в горне клинком, всадил бы в него арбалетную стрелу или удавил бы собственными руками.

Воли не было. Ни у Троя, ни у кого иного. Сталь творцов не брала. Не разили мечи и кинжалы. Не долетали стрелы. Ломались, нарываясь на невидимую преграду, древки копий и пик. Камень и кость не брали тоже. И не доставали руки – слабели, заламывались, гнулись, увязали в воздухе, словно в плавленом воске.

Творцов хранили невидимые и невиданные обереги. Свойства их людям были неизвестны. Но хорошо известно, что выйдет, если попытаться оберег одолеть. Бунтовщиков и непокорных казнили. На мощенной гранитом площади перед бывшим королевским дворцом, в котором со времен нашествия обитали чужаки. Публично казнили, в назидание прочим. Рубили головы на плахах, сжигали заживо на кострах, давили шеи в виселичных петлях. А бывало, что умерщвляли неведомо как: падал внезапно человек навзничь и в мучительных корчах испускал дух.

Илай мотнул головой и отогнал мысли о казнях и казненных. Грамотей Эшмай, сын неизвестного отца и гулящей трактирщицы, неповоротливый, вечно сонный одутловатый увалень, развернул уже долговой свиток.

– Со-рок золо-тых, – морщась от натуги, по складам считывал с бумаги Эшмай, – с дела. По два золо-тых по-душно. Всего со-рок восемь.

– Почему сорок с дела? – Трой едва сдерживал ярость. – В прошлом году было тридцать пять!

– Дык это, – почесал в затылке Эшмай. – Как его. Повысили, ну. Эти, как их, – грамотей покосился на клюющего носом в седле творца. – Ты чего?

– А жить мы на что будем? – выкрикнул Трой.

Эшмай заморгал.

– Дык это. Как его. Забыл, – признался он. – Подожди, сейчас спрошу.

Он обернулся к конному и, то и дело запинаясь, принялся извергать из себя слова на чужом языке. Хлопая глазами, выслушал ответ и, наконец, перетолмачил:

– Сказал, не его дело. Больше ничего не сказал.

Трой скрежетнул от злости зубами, стянул с пояса кошель. Отсчитал сорок восемь золотых – половину годовой выручки. Второй половины едва хватит теперь, чтобы не протянуть с голоду ноги.