Знак беды

Минуту она смотрела через калитку на хату с красивым крыльцом-верандой, застекленным маленькими квадратиками, под новой соломенной крышей, вокруг было множество надворных пристроек, разных хлевков, чуланов. Совсем кулацкая усадьба, подумала Степанида. Неплохо обжился Корнила, хотя работал не бог знает где — на пожарной в местечке, но, главное, верно, имел время. Усердия же у него всегда было в избытке.

Корнила высунулся откуда-то сбоку, из-за угла пристройки-повети, всмотрелся издали, и она едва узнала его, чернобородого плечистого мужика, который, медленно, с недоверчивым раздумьем подошел к калитке и отбросил два или три тяжелых железных запора.

— Ты… как в крепости, — пошутила она, однако, с серьезным выражением лица. Наверно, он почувствовал натянутость шутки, и не ответив, пропустил ее во двор. Потом так же старательно запер калитку. — У меня дело к тебе,

— сказала она. — Но чтобы никого…

— Ну, идем в поветь. Как раз там я…

Он неторопливо провел ее возле черной, злобно урчащей собаки, зашел за угол сеней, оттуда они прошли во двор с кучей навоза под стеной хлева, еще завернули за какую-то загородку и оказались наконец у приоткрытых дверей боковушки, заставленной бесчисленным множеством деревянного и, металлического лома, колес, досок, каких-то дубовых заготовок, чурбанов и колодок, с развешанными на стенах инструментами и железяками, со столярным верстаком у дверей. Возле верстака на низкой колоде лежал старый усиженный ватник, и рядом стояло колесо от телеги, над которым, видно, трудился Корнила. Как только они вошли, хозяин сразу сел на колоду и взялся за инструмент и свое колесо. Он ни о чем не спрашивал, и она стояла в дверях, не зная, с чего начать.

— Мастеришь?

— Мастерю. Что же делать…

— Дома все хорошо?

— Да все будто.

— А моего Петрока забрали. Вчера.

— Плохо, если забрали, — сказал он с прежним холодком в голосе, даже не подняв голову от колеса, только, может, сильнее ударил по ободу тяжелым молотком. — Значит, было за что.

— А вот ни за что.

— За ни за что не возьмут.

Она не особенно хотела с ним препираться, давно знала его трудный, малообщительный нрав, но все же подумала: если не посочувствует, так, может, хоть удивится? Но он и не удивился, казалось, ушел в себя или сосредоточился на своей работе. Или стал таким твердокожим?

— У меня к тебе просьба, — просто сказала она, подумав, что так еще и лучше — без лишних слов, сразу о деле.

— Это какая? — все так же холодно, сухо выдавил он, большими крепкими пальцами натягивая шину на обод, и шея его от усилия покраснела над воротом суконной куртки.

— Отдай бомбу.

Может, впервые он взглянул на нее исподлобья, сверкнув тревогой из-под черных косматых бровей, и неопределенно хмыкнул в бороду.

— Знаю, ты прибрал бомбу. Ту, возле моста что лежала. Отдай мне.

— Много ты знаешь, — только и сказал Корнила.

— Отдай. Ну зачем она тебе? В такое время одно беспокойство.

— А тебе зачем?

— Мне надо.

— А кто сказал, что я имею?

— А никто. Сама догадалась. Я же очень хорошо знаю тебя, Корнилка.

Она замолчала и, казалось, перестав дышать, следила за ним, за движениями его грубых широких рук, сжимавших новый, из белого дерева обод, на который не хотела налезать шина. Корнила оттянул ее долотом и несколькими точными ударами молотка насадил на обод. Потом трудно вздохнул.

— Так чего же ты хочешь: товар за так?

— За так? — удивилась она. Действительно, ей и в голову не приходил этот вопрос: чем она уплатит Корниле? Да и чем можно было платить в такое время за такой необычный товар?

— За так теперь и блоху не убьешь, — проворчал Корнила. — Теперь время такое. Война!..

— Так, знаешь ли, деньги…

— Э-э! Какие деньги! Что теперь с тех денег…

— Ну вот у меня фунта два сала. Полдесятка яиц…

— Сказала — яиц! Яиц и у меня найдется. На яичницу.

«Вот же скряга!» — начала злиться про себя Степанида. Она узнавала прежнего Корнилу, у которого, говорили, зимой снега не выпросишь. Но хорошо еще, не стал отпираться, что имеет бомбу. Тут она угадала точно и тихо порадовалась этому. Остальное уж как-нибудь. Но как?

— Я же думаю, ты не за немцев? Наверное же, человеком остался?

— А я всегда был человеком. Ни за тех, ни за других. Я за себя.

— Ну а вот же бомбу прибрал. Видно, знал, пригодится?

— Знал, а как же! Вот и пригодилась. Кому-то.

— Мне, Корнила.

— А мне все равно. Пусть тебе.

Они помолчали, Корнила все крутил в руках колесо, хотя делать с ним, пожалуй, уже было нечего.

— Так что ж я тебе?.. Денег не имею, коровку немцы съели. Курочек постреляли, пяток всего осталось. Мужика Гуж забрал, в местечко повел. Что же я еще имею?.. — смешалась Степанида.

— А свиненка? — вдруг спросил Корнила и второй раз зыркнул на нее коротким колючим взглядом. — Или тоже не имеешь?

— Поросенок остался, ага. Весенний, — растерялась Степанида и смолкла; уж не захочет ли он поросенка?

— Хорошо, что свиненок остался, — как-то вроде равнодушно сказал Корнила, встал и подался в угол, что-то перебрал там в железяках и наконец вытащил кривую длинную проволоку, которую взялся рубить на гвозди.

— Остался, ага. Но… Ладно, бери поросенка. Отдам.

— С полпуда будет?

— Будет с полпуда. Упитанный, хороший поросенок, — упавшим голосом похвалила Степанида и удивилась при мысли: неужели она его отдаст? С чем же тогда останется?

— Ну, разве за свиненка, — оживился немного Корнила. — Ну, и это… По теперешнему времени товар! Для чего тебе только?

— А это уж мое дело. Надо!

— Ну известно. Если, может, в лес кому? Товар ходовой, хороший.

Корнила немного подумал, потом выглянул из дверей, прикрикнул на собаку и молча рукой махнул Степаниде, чтобы шла следом. Во дворе они перелезли через низкие воротца на зады усадьбы, заросшие кустами смородины, крыжовника, молодым вишняком. Под тыном среди лопухов и крапивы Корнила поднял пласт слежалых гороховых стеблей, из-под которых выглянул конец чего-то длинного и круглого, будто ступа, с приваренной на хвосте жестянкой. Это была бомба.

— Во! — со сдержанной гордостью сказал он и быстренько опять накрыл ее.